Баронесса, которой не было - Олеся Владимировна Стаховская

плевать на угрозы Кромака. Пусть разжалует в солдаты, пусть сошлет в самую глушь, главное, чтобы там с ним была она, чтобы с ним всегда была она.

Дар уже собрался броситься следом, но вспомнил, каким безучастным, каким пустым был ее взгляд, как спокойно и ровно она сказала, что больше не любит его. Он словно с размаха ударился о толщу льда, сквозь которую хорошо видел удаляющуюся фигурку, но не мог дотянуться, докричаться до нее.

Дар развернулся к черному от сгустившихся сумерек лесу, сжимая кулаки и с шумом выдыхая холодный воздух, который тут же превращался в пар. Несколько раз ударил ствол дерева кулаком, рассаживая в кровь костяшки пальцев, прижался лбом к заиндевевшей коре и стоял так до тех пор, пока за ним не явился адъютант, сообщая, что все ждут только его. Дар кивнул и пошел в сторону лагеря, чтобы завершить то, ради чего приехал сюда.

Глава 14

Кардийская империя. Дирм

Граф Виллем д’Оррет был пьян. Развалившись на стуле, он наблюдал за тем, как извиваются под музыку нанятые друзьями танцовщицы. Вот уже третий день он праздновал возвращение на родину. И пытался стереть из памяти постыдный плен. Кронпринц Лервис – Виллему повезло с друзьями – всеми силами пытался развеять его тоску. Он полагал, что нет вернее средства от сплина, чем старый добрый коньяк и красивая девица, согласная на многое ради звонкой монеты. А когда и того и другого в избытке, горевать тем более не о чем.

– Да пойми ты, наконец, нет никакого позора в том, что тебя схватили, – заплетающимся языком убеждал друга Лервис, прижимаясь потным лбом к его лбу. – Что ты мог сделать? Один против целого отряда?

– Убить себя, – буркнул в ответ Виллем. – Но не сдаваться.

– И навсегда лишиться всяческих радостей? – Лервис красноречиво повел рукой, указывая на полуобнаженных танцовщиц, на столы, заставленные яствами и рядами полных еще бутылок (пустые валялись на полу), на таких же пьяных друзей. – Только ради одного этого стоит жить! А ты ведешь себя как скучный идиот.

Виллем оттолкнул принца.

– Достал бумагу? – спросил он.

Лервис поманил лакея, что-то шепнул ему, и тот принес камзол. Принц вынул из кармана сложенный вдвое лист плотной белой бумаги. Протянул графу.

– Теперь доволен?

Виллем развернул листок, пробежал глазами. Буквы плясали не хуже танцовщиц, но смысл он уловил. Подпись императора на месте. Печать тоже.

– То, что нужно! Спасибо, Лервис! – оживился граф.

– Давно бы так! Какая тебе глянулась? Сегодня твой день. Ты выбираешь первым.

– Вон та, кудрявая, с синими глазами, – ткнул пальцем Виллем.

– Ты даже цвет глаз успел рассмотреть? – засмеялся кронпринц. – На мой вкус плосковата, но раз ты так решил…

Лервис поманил танцовщицу рукой. Польщенная, она радостно улыбнулась и прервала танец.

Давно уже рассвело, и Виллем ждал, когда его позовут к завтраку. Немного гудела голова, но он привык не обращать внимания на такие мелочи. Бокал вина принесет облегчение.

Он в очередной раз перечитывал императорский указ, пытаясь найти ошибку или противоречие, которые могут помешать задуманному. Но указ был составлен как надо. Лервис не подвел.

Виллем бросил взгляд на кровать. Среди сбитых простыней, разметав черные кудри по подушке, лежала обнаженная танцовщица. Тонкая кисть с длинными пальцами свешивалась с края кровати. Виллем на миг залюбовался изящным телом, которое еще вчера пленяло своей грацией, а сегодня стало недвижимо. Он через силу поднялся, подошел к девушке, снял с ее шеи свой ремень.

Лервис, конечно, будет недоволен, но дело замнет.

Виллем еще раз оглядел танцовщицу. И почему он решил, что у нее синие глаза?

Девушка, приоткрыв рот, смотрела на стену.

Глаза у нее были темно-карие. Почти черные.

Кардийская империя. Герцогство Ирв

Тали сидела у камина. Она забралась в широкое кресло с ногами, положив на подлокотник голову и машинально покручивая золотой браслет с самоцветами, который не снимала с того дня, как вернулась в империю. Последние полчаса она бездумно смотрела на пляску пламени. Огонь завораживал и прогонял мысли, от которых болело сердце и становилось горько на душе. Каждый вечер девушка спускалась в каминный зал, где ее никто не тревожил.

Они с отцом вторую неделю гостили в замке герцога д’Ирва, ожидая вызова в столицу. Мужчины практически все время проводили вместе, обсуждая, какие показания станут давать военным следователям (в том, что им придется пройти через неприятную процедуру допросов, они не сомневались, недаром их держали под домашним арестом), либо играя в карты и потягивая коньяк.

Тали была предоставлена себе и за неимением иных занятий погрузилась в черную меланхолию. Она с остервенелым упоением прокручивала в уме сцены своего короткого романа с Даром от момента знакомства до дня прощания. Анализировала слова, взгляды, жесты, поступки, делала выводы, причем выводы каждый раз менялись, смаковала обиды и множила претензии. Тали должна была убедить себя в правильности принятого решения, убедить так, чтобы душа перестала выть от тоски по Дару, чтобы воспоминания о нем не вызывали никаких чувств, кроме отвращения. Но получалось плохо.

Он был неправ во всем: в том, что поначалу не допускал саму возможность их брака, в том, что позволил навязать себе в жены другую, а затем с ней, другой, нелюбимой, разделил постель, в том, что не восстал против всего мира, защищая их любовь, а предал ее, пойдя на поводу у короля и собственных извращенных понятий о долге. Он был неправ. Почему же тогда так тянет вернуться к нему, туда, где она пусть и недолго, но чувствовала себя счастливой? Почему каждый раз, закрывая глаза, она переносится в светлые осенние дни и снова чувствует жар и силу его объятий, тепло дыхания на своей коже, и в такие минуты ей трудно дышать, словно в легкие поступает не воздух, а перетертое в пыль стекло. Каждое утро Тали просыпалась с болью, которая гнездилась в груди и в течение дня заполняла сознание, накрывая мучительными, душными волнами. Она жила с этой болью, срослась, сроднилась с ней. Она сама стала болью.

Временами боль делалась настолько нестерпимой, что Тали поднималась на высокую дозорную башню, подходила к краю смотровой площадки, представляя, как ее тело падает на вымощенный камнем двор, подскакивает от удара, а затем застывает сломанной куклой. И мысль о близости смерти отрезвляла, вынуждая сделать шаг, но не вперед, навстречу гибели, а назад, к бесцельному и пустому прозябанию, без любви, без радости, в этом аду, куда она сама себя загоняла.

Наступит день, говорила себе Тали, когда я не смогу вспомнить его лица, звука голоса, запаха кожи. Этот день обязательно наступит, и тогда все терзания покажутся пустыми и нелепыми. Нужно только дождаться. Но этот день никак не желал наступать, зато приходил вечер, на замок опускались сумерки, и она