Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

Царь поднял ферзя, почувствовав в руках приятную тяжесть грациозной фигуры, и объявил шах черному королю (вот если бы это случилось когда-нибудь на самом деле!). У князя оставался единственный ход — в самый угол доски, но там его уже поджидала ладья, и, когда Афанасий Иванович аккуратно положил короля на доску, признавая свое поражение, царь долго хохотал.

День начался удачно.

Федора Сукина проводили к царю. Давно не бил челом Федор Иванович, а тут три дюжины раз плюхнулся в ноги великому государю, и даже в боку не кольнуло.

— Радость большая, Иван Васильевич, король Сигизмунд-Август сестру свою отдать за тебя согласился.

Иван Васильевич в ответ только вяло поерзал на стуле.

— Что еще сказал польский король?

— Отныне Сигизмунд-Август согласен называть тебя русским царем и пожелал, чтобы переговоры о мире состоялись в Варшаве.

— Не можем мы нарушить прародительских заветов. Никогда переговоры о мире не велись нигде, кроме как в Москве, — твердо отвечал Иван Васильевич. — И не такая у нас держава махонькая, чтобы мы на поводу у ляхов шли! Тоже мне польский король — ему каждый холоп перечить смеет.

— Так ты, государь, стало быть, отрекаешься от Екатерины?

— Отрекаюсь, — отмахнулся Иван Васильевич, — к тому же мне Темрюковна по нраву, женюсь я на ней!

— Государь, Екатерина уж больно хороша собой! — не сдавался Федор Сукин. Он уже начинал догадываться, что придется ходить ему в старой латаной шубе и не видать теперь чина боярина. А его репутация удачливого свата заметно пошатнется. — Мне не приходилось встречать более прекрасного лица за всю свою жизнь! Такие лики мне удавалось увидеть только на фресках в католических храмах.

— Оставь, — устало отмахнулся Иван Васильевич, — справлялся я о Екатерине, так мне поведали, что у нее ни сисек, ни заду нет! А мне от бабы плоть нужна, и чем более, тем лучше!

Глаза у него блеснули, когда он вспомнил высокую грудь Кученей. А еще накануне, перед самым пиром, он пошел на маленькую хитрость и отвел ей покои в своем дворце, где ее нарядами должны были заняться девки. Эта комната просматривалась через небольшое оконце, спрятанное под самым потолком, и Иван Васильевич истек слюной, когда следил за переодеванием юной черкешенки. Кученей напоминала молодую кобылицу: такие же стройные и ровные ноги, которым не терпелось пробежаться по сытному лугу; такое же стройное тело, которое хотелось холить и гладить.

«Вот это баба так уж баба!» — светились глаза Ивана почти дикой радостью.

А потом Иван Васильевич крепко надеялся на помощь кабардинского князя в войне с Сигизмундом, вот тогда польский король поймет, что Ливония не для его хилого желудка.

— Еще мне сказали, что польские девки в любви не искусны, — со значением заверил Иван, — пока их расшевелишь, так весь потом изойдешь.

Федор Сукин поклонился, не смея возражать великому государю, хотя на сей счет окольничий имел собственное мнение.

Крещение черкешенки

Осенний воздух прозрачен и чист. Точно таким бывает вода в глубоком колодце: ни дуновения ветерка, ни ряби. Застыла поверхность стеклом, и на саженной глубине, увеличенной толщей воды, был виден каждый камень, всякая неровность дна, а в самый угол забилась здоровенная, болотного цвета жаба.

Жизнь свою она начинала в речной заводи, которая поросла водорослями и казалась мутной от цветения и темно-грязной тины. Возможно, жаба так и прожила бы свою недолгую жизнь в заросшей мутной заводи, если бы не огромное любопытство, которое подталкивало ее раздвинуть привычные просторы и посмотреть: что же делается за глинистым берегом?

А за ним оказался сырой луг, а еще поле, в котором уютно жаба чувствовала себя в дождь, и совсем оно было чужим в сухую погоду: ни лужицы, где можно спрятаться от солнечного зноя, ни прохладной грязи, чтобы дождаться ночи. Но вот за полем, где оно обрывалось крутым склоном, находилось глубокое болото, с которого веяло прохладой, чего не могла вытравить даже июльская жара, а кваканье было настолько дружным, что заглушало колокольный звон Успенского собора.

Вот туда и брела жаба, чтобы жить в веселье среди шумной братии, наряженной в темно-зеленые пятнистые куколи.

Жаба не дотопала до края болотистой жижи каких-то трех аршин, когда была подхвачена мальчишеской ладонью, которой привычнее вообще-то выковыривать липких пиявок из-под коряг и камней и сбивать комьями земли ласточкины гнезда на обрывах. Однако жаба — вещица занятная, и не побаловаться ею грех. Малец упрятал жабу под рубаху, временами заглядывая себе за пазуху, чтобы проверить — не сдохла ли божья тварь. Но жаба, веря в лучшее предназначение, продолжала жить, а затем, улучив удобный случай, нашла прореху на рубахе и выпрыгнула в густую траву.

Оказалось, что это скотный двор, где пахло навозом, куриным пометом и молоком.

Путешествие жабы продолжалось недолго, не успела она пересечь двор, как была накрыта мозолистой рукой хозяина, которая и переправила ее в холодный колодец. Отныне заточение ее будет вечным, а все потому, что жаба в колодце — это к удаче, и вода от ее присутствия становится прохладной и никогда не теряет свежести…

Кученей осталась во дворце.

Иван Васильевич приставил к черкешенке двух толмачей, которые учили княжну русскому слову. Темрюковна оказалась способной — уже через неделю она нахваталась многих фраз, а через три месяца сносно лопотала.

Иван Васильевич виделся с Кученей почти каждый день, и его до слез потешала неумелая речь черкесской княжны.

Государь изнывал от желания, его пьянил аромат трав, которыми черкешенка натирала свое тело. Запах был возбуждающим и таким же диким, как холмы Кабарды с их елями и кипарисами, и таким же ядовито-сладким, как дыхание степного тюльпана. Княжна казалась ему неприступней кавказских гор. И разве мог знать Иван, что по воскресеньям, когда она не была обеспокоена царскими визитами, через потайную дверь к ней проникал возлюбленный — Афанасий Вяземский.

Незаметно минул год.

Княжна освоилась во дворце совсем. Она уже свободно говорила по-русски, а ядреные крепкие словечки, которым толмачи обучили ее смеха ради, пристали к ней накрепко и казались в ее устах вполне естественными.

Будущая царица совсем не походила на прежних девиц, которые ранее жили во дворце: она вела себя так, будто ей принадлежала не только Девичья комната, но и весь двор, включая самого государя. Кученей не стеснялась открывать своего лица, и стража во все глаза пялилась на будущую жену Ивана Васильевича. А у черкесской княжны было на что посмотреть: кожа матовая, как слегка потускневший жемчуг, да не тот, что заболел в отсутствие человеческого тепла, а тот, что перезрел, почувствовав на себе жар плотской страсти; зубы — цвета сахарной свеклы, а ресницы так густы и лохматы, что напоминали засеки.

Кученей весело скакала по лестницам терема, забывая, что это не узкие кавказские тропы, а дворец державного государя. И что ступать следовало бы чинно, слегка наклонив голову, а если платье чуток длинновато, то придерживать его подобает изящно рукой. Вот наступит на подол да расшибет себе лоб, и тогда сраму не оберешься.

Старицы, которыми был наполнен едва ли не весь двор, заметив княжну, только крестились и нашептывали зло:

— Царь наш сам как дьявол, так еще и дьяволицу решил себе в жены подобрать. Покойная Анастасия Романовна не таких правил держалась. Тиха была, сердешная, и приветлива. Нас, рабынь своих, почитала и не считала зазорным в пояс поклониться. А эта черкешенка по дворцу с кнутовищем шастает, как казак какой.

Кученей отличалась от прочих государевых баб еще и тем, что была княжной и вела свою родословную едва ли не от ордынских ханов.

Это не Анюта и не Пелагея, которые были хозяйками дворца лишь на короткое время, до той самой поры, пока их место не займет другая. Кученей пришла во дворец не для того, чтобы сидеть почетной гостьей на многошумных пирах, а для того, чтобы распоряжаться. После отца она унаследует Кавказские горы с большими городами и малыми аулами, она госпожа глубоких ущелий и снежных вершин. А впереди Кученей ожидает новая вотчина — тихая русская равнина с покорным и боголюбивым народом.

Если она смогла быть принцессой в Кабарде, то почему не стать царицей в Русском государстве!

Примечательно было нынешнее Вербное воскресенье — намечалось крещение черкесской княжны, а потому к Кремлю, как бывало только в великие праздники, стал сходиться народ.

Иван Васильевич ходил по темницам и миловал оступившихся. Таких набралось три сотни — их вывели во двор и открыли с напутствием врата:

— Еще попадетесь… ноздри вырвем!

Разбойники кланялись до земли и обещали жить миром или уж по крайней мере не попадаться.

Своим вниманием Иван Васильевич не обделил и душегубов, которых особенно много было при Чудовом и Андрониковом монастырях. Царь спускался в глубокие подвалы, пропахшие плесенью и сыростью, ждал, когда отворят двери, и, глядя в темноту, спрашивал у игумена, который обычно сопровождал самодержца: