Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях - Роберт М. Пирсиг

С расширением знания, я полагаю, придет переоценка того, чем этот винт на самом деле является. Если сосредоточиться на нем, подумать о нем, застрять на нем достаточно долго, то, наверное, со временем можно увидеть, что винт — это во все меньшей и меньшей степени объект, типичный для своего класса, и в большей степени — объект, уникальный сам по себе. Потом, сосредоточившись сильнее, начнешь видеть винт как даже не объект вообще, а как собрание функций. Заедание постепенно убирает схемы традиционного разума.

Теперь при вынимании винта нас не интересует то, чем он является. Чем он является, перестало быть категорией мышления и есть продолжающийся непосредственный опыт. Это уже больше не в вагонах, это — впереди, и способно изменяться. Нас не интересует, что оно делает, и почему оно это делает. Тут начинаешь задавать функциональные вопросы. С твоими вопросами будет связано подсознательное различение Качества, идентичное раличению Качества, которое привело Пуанкаре к Фуксианским уравнениям.

Каким окажется действительное решение — не важно, коль скоро в нем есть Качество. Представление о винте как о соединенных жесткости и клейкости и о его особом спиралевидном запоре могут естественно привести к решениям о применении силы и растворителей. Это один вид рельсов Качества. Другие рельсы могут заставить сходить в библиотеку и посмотреть каталог механических инструментов, в котором можно наткнуться на щипцы для извлечения винтов, которые и сделают то, что нужно. Или позвать приятеля, который кое-что соображает в механической работе. Или просто высверлить этот винт, или просто выжечь его горелкой, или, может быть, в результате приложения медитативного внимания к винту появится какой-нибудь новый способ извлечения его, о котором никто никогда раньше не думал, и который лучше всех остальных, и который можно запатентовать, и который через пять лет сделает тебя миллионером. Нельзя предсказать, что может произойти на этих рельсах Качества. Все решения просты — после того, как к ним придешь. Но они просты, только когда знаешь, каковы они.

Шоссе 13 следует вдоль другого рукава нашей реки, но теперь оно уходит вверх по течению, мимо старых лесопильных городов и сонных ландшафтов. Иногда при переходе с федерального шоссе на шоссе штата кажется, будто отлетел назад во времени — как сейчас, например. Милые горы, милая речка, ухабистая, но приятная асфальтовая дорога… старые здания, старые люди на парадных крылечках… странно, что старые, уставшие дома, заводы и мельницы, технология стапятидесятилетней давности, всегда кажутся гораздо лучше на вид, чем новые. Сорняки, трава и дикие цветы растут там, где потрескался старый бетон. Аккуратные, ровные, прямоугольные очертания приобретают хаотичные прогибы. Единые массы ничем не нарушенного цвета свежей краски видоизменяют пеструю, изношенную мягкость. У природы — своя неэвклидова геометрия, как бы смягчающая преднамеренную объективность этих зданий некой случайной спонтанностью, которую архитекторам стоит хорошенько изучить.

Вскоре мы оставляем реку и старые сонные здания в стороне и начинаем взбираться на сухое плато, покрытое лугами. На дороге так многог бугров, ухабов и кочек, что приходится сбросить скорость до пятидесяти. В асфальте попадается несколько гадких выбоин, и я внимательно смотрю на дорогу.

Мы по-настоящему привыкли покрывать большие расстояния. Отрезки, которые показались бы нам длинными в Дакотах, теперь кажутся короткими и легкими. Быть на машине теперь естественнее, чем без нее. Мы в совершенно незнакомой мне местности: я ее никогда раньше не видел, но все же не чувствую себя здесь чужаком.

Наверху, в Гранджвилле, Айдахо, мы вступаем из губительной жары в кондиционированный ресторан. Там глубоко прохладно. Пока ждем шоколадного напитка, я замечаю студента у стойки: он обменивается взглядами с девушкой, сидящей рядом. Она великолепна, и я не единственны это замечаю. Девушка за стойкой, обслуживающая их, тоже наблюдает — со злостью, которую, она думает, больше никто не видит. Какой-то треугольник. Мы продолжаем невидимо проходить сквозь маленькие мгновения жизни других людей.

Снова — в жару, и неподалеку от Гранджвилля мы видим, что сухое плато, которое почти походило на прерию, когда мы на него выехали, внезапно обламывается в огромный каньон. Я вижу, что наша дорога будет вести все дальше и дальше вниз через сотни булавочно-острых поворотов в разломанную и раздробленную каменную пустыню, хлопаю Криса по коленке и показываю это ему, пока мы проезжаем поворот, откуда все видно. Слышу, как он вопит:

— Ух ты!

На кромке я переключаюсь на третью, а потом закрываю дроссель. Двигатель ноет, немного давая обратное зажигание — и мы опускаемся вниз.

К тому времени, как наш мотоцикл достигает дна чего бы там ни было, позади остается высота в тысячи футов. Я оглядываюсь и через плечо вижу похожие на муравьев машины далеко вверху. Теперь только вперед по этой сковородке — куда бы ни привела нас дорога.

25

Сегодня утром обсуждалось решение проблемы заедания, классической плохости, вызванной традиционным разумом. Теперь пора перейти к ее романтической параллели, к безобразию технологии, которое произвел традиционный разум.

Извиваясь, дорога перекатилась через нагие холмы в маленькую узкую полоску зелени, окружающую городок Уайт-Бёрд, а потом подошла к большой, быстрой реке Салмон, текущей меж высоких стен каньона. Жара здесь зверская, а яркость белых скал слепит глаза. Мы петляем все дальше и дальше по дну узкого ущелья, нервничая из-за быстрого движения, подавленные невыносимой жарой.

Безобразие, от которого бежали Сазерленды, не свойственно технологии. Им это только так казалось, потому что очень трудно выделить, что именно в технологии столь безобразно. Но технология — просто делание вещей, а делание вещей не может по своей собственной природе быть безобразным, иначе не будет возможности прекрасного в искусстве, которое тоже включает в себя делание вещей. На самом деле, корень слова «технология» — техне — первоначально означал «искусство». Древние греки мысленно никогда не отделяли искусство от ручной работы, и так и не выработали для них отдельных слов.

Безобразие также внутренне не присуще материалам современной технологии, — а такое заявление можно иногда услышать. Массово производимые пластики и синтетики не плохи сами по себе. Они просто приобретают плохие ассоциации. Человек, который большую часть своей жизни прожил в каменных стенах тюрьмы, скорее всего, будет считать камень внутренне безобразным материалом, — даже несмотря на то, что он — основной материал скульптуры; а человек, который жил в тюрьме безобразной пластиковой технологии, начавшейся с его детских игрушек и продолжающейся всю жизнь вместе с мусорными потребительскими товарами, скорее всего, увидит внутренне безобразным этот материал. Но подлинного безобразия современной технологии не обнаружено ни в материале, ни