Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков

Да, и он оказался совсем не так высок, как вообразила Федька сначала. Скорее приземист, — она примерила трезвым взглядом, что Прохор будет не многим её выше.

— Дьяк сказывал, тебе дурно стало на пытке? — спросил он.

— Нет, — вспыхнула она. — Да...

Он кивнул:

— Краснеть нечего, это пройдёт...

Не опровергая двусмысленного, нарочито насмешливого, как ей показалось, замечания, она застыла лицом. А он сказал несколько мягче:

— Первое отвращение... не передать, как жалко бывает... Знавал я одного... На траву повалился в слезах, как пришлось порубать пленных. Саблями. А потом...

И он махнул рукой, не докончив чего-то безрадостного.

— Верно, ты хорошо его знал... как себя, — догадалась она вдруг. И звучало это почему-то насмешливо.

Он вскинул глаза, в этот вполне уловимый миг выдав удивление, а потом застыл лицом так же, как прежде Федька — отгородился.

Не собирался он отвечать на щенячий наскок.

И ушёл бы вовсе, если бы она не спохватилась остановить его невнятным восклицанием. Потянувшись было к калитке, он ждал, а Федька, понимая, что уйдёт, — что его тут удержит?! — лихорадочно на него глядела.

— Ну? — напомнил он без улыбки.

— А ремень где? — выпалила она, указывая на кучу снаряжения. И, надо отдать ей должное, покраснела.

Ремня не дали, не затруднился Прохор. Так и не успев уяснить, о каком всё-таки ремне идёт речь, Федька напрасно надеялась, что сейчас это узнает. Прохор покосился на мушкет, для нежного юноши тяжеловатый, оставил калитку, но сказал только, что на войсковом смотре, во вторник, подьячие съезжей избы выступят своим отрядом в челе городских полков, о чём уже сделано воеводой соответствующее распоряжение, и он, Прохор, не теряет надежду видеть Федьку в строю в полной воинской сбруе. Если подьячий сумеет, конечно, её распутать.

Федька слушала, меняясь в лице сообразно усилиям придумать тем временем второй вопрос. К тому же она пыжилась не рассмеяться, потому что понимала: нужно обидеться. Словом, ничего путного породить она не смогла, и Прохор вернулся к калитке. Тогда она схватила зачем-то мушкет, качнула его на себя за ствол (не так-то просто было тяжеленную штуку поднять!) и в последний миг достала Прохора возгласом:

— А смотри — ржавчина!

Он застыл, не оборачиваясь (можно представить, что было у него на лице!), но, как человек снисходительный, вынужден был всё же калитку закрыть и возвратиться:

— Где?.. Да, действительно. — Потрогал тёмное пятнышко. — Ржавчина. — Принял у Федьки мушкет, засунул палец в дуло и там поелозил, затем, откинувшись туловищем, приподнял ружьё на свет в попытке заглянуть в ствол поглубже. А когда всё это проделал, объявил: — Ничего! Пусть! Сверху ржавчина пустяки. Мы на море бывало мочили ружья тряпками целый день, чтобы приржавели сверху.

— Да? — обрадованно удивилась Федька. — А зачем?

— Чтобы турку глаза не засвечивать, болезненный мой! Из-под луны сверкнёт раньше срока и всё — молись богу! На галерах-то пушки! — Поставив мушкет на место, он отряхнул ладони, нисколько как будто не огорчённый тем, что на галерах у турка пушки, а у казаков одни ружья.

Вопрос о ржавчине был таким образом исчерпан, но Федька к этому подготовилась и не дала Прохору на этот раз даже до калитки дойти.

— Я стрелять не умею, — сказала она ему в спину.

И когда Прохор глянул, ясно прочитала в лице: «болезненный мой!». Он вздохнул, потрогал подбородок... Досада и добродушие — то, что можно было назвать добродушием, — ещё боролись в нём, Прохор, видно, не думал задерживаться, а показать стрельбу из мушкета не шутка — полвечера. Остановившись возле амбара, где сложено было под стеной снаряжение, Прохор озирался как человек, который не знает, с чего начать, и, главное, не уверен, что начинать вообще стоило.

Виновато потупившись, Федька старалась не отвлекать его от дела — ни голосом, ни движением, ни чрезмерной живостью выражения лица. Если бы была Федька девушкой, такое смирение кого угодно могло бы тронуть, но Федька оставалась юным подьячим, хилым и даже болезненным, что явно не прибавляло ей привлекательности. Потому и смирение её было не показное, а подлинное, она чувствовала неловкость, она понимала, что навязывается, но отпустить Прохора с миром не могла. Как не могла признаться в своих тревогах и страхах, в том ужасе, который внушала ей надвигающаяся без Вешняка ночь.

И сверх того не знала она толком, чего держаться: бояться ли ей беспомощным страхом девушки или деятельным, предприимчивым страхом юноши. Она колебалась между мужеством и беспомощностью и, не умея остановиться на чём-нибудь окончательно, лишь усугубляла своё положение.

— Ну так, — сказал Прохор и ещё раз вздохнул, — с огня начинается и огнём кончается. Если ты в море с казаками в чайке, там горит фитиль, один на всех. В виду турецкого берега высекут огонь. В поле тоже бывает у кого разжиться огоньком. Но всегда нужно иметь свой: трут и огниво. Хороший сухой трут, он у тебя готов для похода, ты его ни на что не тратишь. На печи у тебя трут припрятан, только для поля. Баба полезет — по рукам.

— И ты тоже — по рукам? — неожиданно спросила Федька.

Ого! как отозвался он на это невинное замечание: запнувшись, отстранённым взглядом — такая в этом взгляде открылась пропасть между казацким полковым пятидесятником и хилым подьячим!

— Трут, кремень и огниво, — повторил он, подчёркивая ровным голосом, что вопроса не слышал. — Давай трут, огниво, где у тебя что?

Федька и рада была, что он не стал отвечать, кинулась искать. В избе бросился ей в глаза пистолет, замок которого представлял собой и кремень, и огниво в одном устройстве, а затравка — порох на полке. Высечь огонь с помощью колесчатого пистолета сущая безделица, но стыдно было бы теперь признаваться в притворстве — пистолет ведь машина хитроумнейшая, не в пример фитильному мушкету. Воровато оглянувшись — Прохор поднимался по лестнице, — она поспешно сунула железную штуковину под лавку, накрыла ушатом и, только казак ступил на порог, изобразила поиски.

Прохор оглядывался в избе, и, пока Федька, в растерянности позабыв, где у неё что, зря поднимала пыль, шарила там и здесь, что-то шумно отодвигала, спросил про хозяев. Историю Елчигиных Прохор не знал, но Вешняк, которого Федька сумела изобразить в нескольких словах, его тронул, он слушал с участием, похоже, искренним.

— Вот нету, — пожаловалась Федька,