Второе дыхание - Александр Зеленов

А по шоссе, мимо их батареи, и ночью и днем не переставая тянулись на запад дивизии ополченцев и регулярных войск, катились пушки на конной тяге, зенитки на тягачах. Черный круглый репродуктор в их землянке то принимался вдруг бормотать простуженно, хрипло, то замолкал надолго. Порой из него вырывалась чужая, немецкая речь, неизвестно как залетевшая. И было в те дни так трудно, так тяжело на душе! Но и другое было: вера, что выстоим.

...Да, тяжело приходилось. Очень! Почему же сейчас, когда прошло столько лет, те времена вспоминаешь с такой теплотой, будто было тогда одно лишь хорошее?

Плужников пел, глядел затуманившимися глазами на своего преждевременно поседевшего друга и растроганно думал под песню.

Вот сидят они, двое, у ночного костра, в те годы еще совсем молодые мальчишки. Оба воевали, были ранены. А ведь могли бы быть и убиты. Убиты и похоронены возле какой-нибудь безымянной высотки, как его фронтовой дружок Яшка Горюнов, как брат Василий, как множество других его ровесников и сверстников. И закопаны не на родине даже, а где-то в чужой, неласковой и холодной земле...

Сколько раз в те дни задавал он себе вопрос, где он окажется, что с ним случится через год, через полгода, через несколько месяцев войны? Да и останется, будет ли жив вообще-то?

До тебя мне дойти не легко,А до смерти — четыре шага...

И никогда еще, кажется, так не хотелось жить, никогда еще жизнь не представлялась такой прекрасной, как в те первые дни войны, когда потерять ее ничего не стоило.

И вот им повезло. Оба остались живы. Судьба, а может быть, случай подарили им самое дорогое — жизнь. И это — счастье. Счастье в том, что оба живут, что сейчас вот сидят у костра, а рядом с ними сонно лопочет, перекатывая свои воды, речка, а в мокрых кустах на том берегу неугомонно скрипит дергач, и где-то на самом краю горизонта дотлевает еле видимая полоска заката...

«Ведь ради чего живем? Разве не ради таких вот минут, когда человеку выпадает счастье остаться наедине с природой? — думал растроганно Плужников. — «Природа — это вечный оселок, о который человек правит свою душу». Ах как верно, как хорошо сказано!..»

...Долго они сидели возле костра, тревожа лесную тишину песнями. Потом принялись наставлять Костика, как тому следует правильно жить, и до того его довели, что тот со слезами на толстых щеках дал слово перемениться, как только вернется к маме.

И никто уж не помнил, как и свалил их сон, как захрапели все трое у потухающего костра, накрывшись одним одеялом.

Проснулся Плужников от страшного скрежещущего звука, будто лес прочесывался танками. Испуганно вскочил, слыша, как бурно и беспорядочно колотится сердце, но тут же опомнился и вздохнул облегченно: то скреблись в коробке из-под спичек майские жуки...

Тишина кругом стояла мертвая. Костер потух. Только в одном лишь месте сквозь слой остывшего пепла живым глазком проглядывала розовая жаринка угля.

Он сел, закурил. С наслаждением вбирая легкими сладкий дым сигареты, думал, пойти ли проверить жерлицы или посидеть просто так.

С горы вдруг явственно послышались шаги, — кто-то быстро, в две пары ног, спускался по лесной тропинке к речке.

Плужников, спрятав в горсть сигарету, прислушался.

Рядом мелькнули две тени. Спустились к кустам, почти к самой воде, и остановились, замерли. Послышался сдержанный шепот, тихий девичий смех.

Плужников приник к земле и на фоне чуть светлеющей реки различил силуэты солдата и девушки. Они стояли, тесно прильнув друг к другу. Стояли и целовались. Целовались страстно. Потом оба опустились на траву...

Стояла теплая ночь без луны. В небе, почти не мигая, отражаясь в реке, висели сонные звезды. Ни скрипа дергача, ни соловьиных выщелков. Лишь глубокая ночная тишина и в ней усыпляющее, дремотное «трю-ю-у... трю-ю-у... трю-ю-у...» — будто это сама ночь так звучала.

Они поднялись с травы и долго сидели молча.

— Теплиной пахнет, дымом, не слышишь? — тихо произнес девичий голос.

— Тебе показалось, — ответил солдат.

— Ты будешь купаться?

— Закон!

— Гляди, тут русалок много, утащат! — девушка тихо рассмеялась.

Солдат поднялся и стал раздеваться. Послышался шумный всплеск, отражения сонных звезд качнулись, заколыхались на расходящихся кругах.

Он плавал шумно — ухал, нырял, отфыркивался. Потом крикнул подруге:

— А ты знаешь, вода — как парное молоко...

Девушка молчала. Смутным изваянием сидела она на берегу, обняв руками ноги, прижав подбородок к коленям.

Солдат наконец выбрался из воды, вырос на берегу темным большим силуэтом и пригоршнями принялся сгребать с мокрого тела, с бедер и с плеч крупные зерна влаги, шумно отфыркиваясь. Даже при слабом свете звезд угадывалось, какое здоровое у него и сильное тело.

Вот он оделся, щелкнул зажигалкой. Концом сигареты втягивая розовый лепесток огня, проговорил:

— А водичка-то с химией!..

— Я же предупреждала тебя, — сказала девушка и попросила: — Много-то не кури!

— Это почему?

— Просто так... Губы будут горькие. — И опять тихо рассмеялась.

Сигарета, прочертив в воздухе красную тоненькую дугу, с легким шипением шлепнулась в темную воду.

Влюбленные уже давно ушли, уже замерли их шаги в темном ночном лесу, и снова наступила тишина, глубокая, бархатная, густая, а Плужников все сидел, уставясь в потухший костер, глядя, как с тихим шипением, словно вздыхая о чем-то, исходит последним дымком случайно уцелевшая головешка, и чувствовал себя одиноким и глубоко несчастным.

Он никогда не будет уже молодым, таким вот, как эти двое... Вот уж кто счастлив по-настоящему! Счастлив потому, что молод, что жизнь у них вся впереди, что она лишь начинает раскрывать перед ними свои жгучие тайны.

А у него уже все где-то в прошлом. Того, что было, теперь не вернуть. Не вернуть никогда...

Он разошелся с женой три года назад. Повод был, казалось бы, пустяковый — страсть его к собиранию книг. Плужников тратил на них почти всю зарплату, книгами завалил все шкафы и углы. Жену возмущало, что большую часть их он не читал, а лишь только просматривал. И еще раздражало то, что он, как она выражалась, был  н е в н и м а т е л е н  к ней.

Незадолго до разрыва Плужников стал замечать, что супруга (она была врачом) возвращалась с работы не вовремя; с особой тщательностью она принялась следить за собой, стала все чаще отлучаться куда-то по вечерам, приходила поздно, ложилась отдельно. Пахло от нее дорогими духами, вином, сигаретами...

С тех пор жизнь его превратилась в пытку. Он корчился в муках самолюбия, изнывал от мучительных ревнивых представлений, преследовавших его неотрывно и ночью и днем, что кто-то другой теперь счастлив с нею, владеет ее телом, над которым он так неожиданно потерял всякую власть. Он задыхался от безысходной тоски и ненависти к ней, этой красивой упитанной самке, так легко и так просто растоптавшей все то, что между ними было. И тут же, вспоминая ее прежнюю податливость, горячность, переходил к исступленному желанию снова владеть ею, владеть любой ценой, вернуть ее любыми средствами, готовый ради этого на все...

Она ушла от него. И увезла всю мебель, оставив ему только книги, два стула и письменный стол.

На работе он несколько забывался. Но возвращаться с работы каждый раз одному в пустую неприбранную квартиру было невыносимо.

Он постоянно мучился незнанием, куда девать сегодняшний вечер. Рыбная ловля выручила...

Почему у него не получается так, как у всех? И вообще что он видел, мальчишка, выросший в бедной крестьянской семье, в жизни своей, кроме куска черного хлеба в детстве, что испытал, кроме сырых, с могильным запахом земли, окопов и фронтовых землянок, жестких коек в студенческих общежитиях, кроме скудных студенческих и солдатских харчей?! Самый цвет его жизни — молодость и та пришлась на войну, пала как раз на военные годы... Почему так устроена жизнь? Где же счастье его, куда задевалось, где спряталось?!

Как наивно он полагал, что нашел его в дружбе, в единении с природой, в этих вот самых ночах у костра... Нет! Эти двое молодых разбудили тоску по настоящему счастью. Жажда такого счастья не исчезала, она лишь дремала в нем. И напрасно он обманывал себя природой, картинами утренних и вечерних зорь. Не это нужно ему, не это! Пусть оно и прекрасное, но — одиночество. А ему, как воздух, как свет, нужно только одно: рядом иметь родную, близкую душу. Чтоб была она с ним постоянно, всегда, чтоб умела его понимать, чтобы мог он излить себя перед ней, поделиться всем тем, что терзает его, не дает покоя...

Становилось жалко себя. Грусть, глубинная, горькая, подымалась откуда-то с самого дна души, и хотелось плакать.

Несколько успокоившись, Плужников стал размышлять, что ведь счастье — понятие шаткое. В самом деле, что считать счастьем? Что такое оно? Ведь когда-то на фронте он, как и все, был уверен, что нет выше счастья, как выжить в той страшной войне, победить и вернуться домой, в мирную жизнь. Ве́рхом счастья, мечтой голубой представлялась та самая жизнь, что была где-то там, впереди, за чертой суровой войны...