Чемпионы - Борис Порфирьев

В её словах было столько самоотречения, что Рюрик не выдержал и порывисто опустился перед ней на колени. Он обхватил её ноги, целовал грубую старую юбку.

— Хочу от тебя ребёнка, — повторила она отрешённым голосом. — Если что с тобой случится, чтоб в нём был ты…

Она разорвала кольцо его рук и дунула на свечку.

Дрожа, Рюрик стал на колени у изголовья кровати. Он ласкал Наташу робко, неловко и неуклюже. Он закрывал её глаза поцелуями, целовал пылающие щёки, ямку за ухом, ложбинку шеи…

От прикосновения тел теплота разлилась по жилам. Стыда не было. Была одна всепоглощающая страсть. Всё, что можно было сказать, выражали руки и губы. Любые слова показались бы сейчас не только лишними, но и кощунственными. Оба забыли сейчас обо всём, они перестали сейчас существовать. Они принадлежали сейчас друг другу, они растворились друг в друге.

Они лежали в гулком оцепенении, пока бой часов не напомнил им о времени. Не раскрывая глаз, Наташа прошептала:

— Пора вставать. У мамы кончается дежурство.

Рюрик долго молчал, потом проговорил со злостью:

— Какой я дурак! Какой феноменальный дурак! Весь вечер болтал о чепухе вместо того, чтобы быть с тобой.

— Да, — устало отозвалась Наташа, всё ещё не открывая глаз. — Когда ты говорил, я вспомнила твоего любимого Маяковского; помнишь: «Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», — а я одно видел: вы — Джиоконда, которую надо украсть!»

— «И украли…» — продолжал Рюрик. Но тотчас же приподнялся на локте, заглянул в темноте в Наташины глаза и спросил с болью в голосе: — А вдруг тебя украдут?

Она покачала головой и сказала с удивительным спокойствием:

— Меня невозможно украсть: я в твоём сердце.

Так же спокойна она была и на другой день. Она не отвечала на причитания матери и даже не смотрела на неё. Она слушалась каждого слова Рюрика. Она шла в загс, хотя взгляд её говорил, что это не имеет для неё значения. Она, в отличие от других, не уговаривала его надеть шинель, хотя и не заступалась за него, когда он доказывал, что ему, мальчишке, будет стыдно в новенькой офицерской шинели среди бойцов, вышедших из госпиталя. Не вмешивалась она и в разговор об очках, которые Рюрик прятал, боясь, что его не отправят на фронт.

Её состояние казалось оцепенением. Она только не спускала с Рюрика глаз, сухих и лихорадочных. Она не плакала на пристани, когда он прощался с матерью и дядей Никитой.

Даже когда он отвёл её в сторону и обнял, она едва прикоснулась сухими и запёкшимися губами к его лбу. Потом сказала мёртвым голосом:

— Если что с тобой случится, я не буду жить…

— А сын? — горячо сказал Рюрик, стараясь привести её в себя.

Она молча усмехнулась и пожала плечами.

Когда Рюрик стоял на палубе, она на прощание приподняла руку таким жестом, словно хотела его перекрестить. Затем круто повернулась и пошла, не попрощавшись с его мамой и дядей Никитой.

Он следил за Наташей взглядом до тех пор, пока она не скрылась.

Земля была посыпана снегом, как солью. Пахло морозом и свежестью. Чёрный жирный дым вертикально уходил в небо. Прогудел гудок.

Рюрик помахал рукой маме с дядей Никитой, соскрёб о перекладину перил жёлтые листья, налипшие на сапоги, и спустился в трюм. Ничком улёгся на дрова и прижал к губам носовой платок. Едва уловимый запах Наташи терялся в запахе мокрой одежды, осиновых дров, махорки и сапог. Под лихорадочное биение мотора Рюрик думал о том, что на свете не существует слов, которые были бы сильнее печали расставания.

31

Дул знойный ветер. Небо было жёлтым от пыли. Обведённое бурым ободком солнце стояло над бескрайним полем колосящейся пшеницы. Раскатистый гром канонады перекатывался от горизонта к горизонту. Далеко впереди горела деревня.

Михаил сидел на краю люка. Когда в наушниках раздался треск, зубы его нетерпеливо смяли папироску. Из люка выглянул Ванюшка; лицо его казалось обваренным кипятком; в расстёгнутом вороте комбинезона виднелась граница красной шеи и белой груди.

— Ну, что там?

Михаил расправил губами смятую бумагу мундштука, затянулся несколько раз, посмотрел в лихорадочные глаза друга:

— Да пока ничего.

— А водитель–то наш дрыхнет, как спящая красавица… Эй, Серёга! Хочешь глотнуть?

— Не буди. Пусть спит.

— Глотнёшь коньячку?

— Нет.

В наушниках снова затрещало. Прищурив один глаз от дыма, Михаил докурил папироску до мундштука и, примериваясь взглядом, медленным движением бросил её к голубому цветочку, чудом уцелевшему на перепаханной гусеницами земле. Губы были горькими от табака, перегретого масла и пыли. Пыль хрустела на зубах и заставляла слезиться глаза. Горячий и липкий пот струился по вискам.

Над головой раздался рокот; он нарастал, превратился в гром. Проплыли наши бомбардировщики. Впереди встали султаны земли и огня.

— По машинам!

Михаил скользнул внутрь, захлопнул люк.

Мотор зарычал, вздрогнули траки, и танк рванулся. Траки лязгали, подминали под себя жёлтую спелую пшеницу; танк мчался, ускоряя темп; миновал наших пехотинцев, которые прятались за грудками свежей земли, вымахнул на взгорок.

На шоссе налетали друг на друга горящие грузовики, метались лошади, одна из них лежала в кювете, задрав ногу, из которой хлестала кровь; рядом стояла торчком легковая машина лягушечьего цвета; белым пламенем полыхала походная кухня. Немецкие автоматчики в панике бежали к деревне.

Прильнув к смотровой щели, Михаил процедил сквозь зубы:

— Получили?

— Не понял! — крикнул Ванюшка.

— Иди к чёрту!

Жар обдавал лицо, грязный пот застилал глаза, вызывал слёзы. Михаил прокричал Ванюшке прицел и дистанцию; рявкнул:

— Огонь!

— Есть! — отозвался тот напряжённым голосом.

Сбоку снова зашла наша эскадрилья и обрушила бомбы где — то впереди, за деревней. Автоматчики падали, вскакивали, отстреливались. Какой–то безумец бросился с автоматом на танк. Танк смял его, словно это был не человек, а целлулоидная кукла, и промчался по каскам, по «шмайсерам», по котелкам, вдавливая их в землю.

Два орудия ощерили стволы с опушки деревни. С трудом перекрывая грохот, Михаил прокричал:

— Огонь!

— Есть! — отозвался Ванюшка.

Орудие накренилось. Комья земли взмыли в воздух; взрывная волна подбросила и в мгновение ока снесла голубятню; а зелёные ветки тополя ещё долго кружились в воздухе, плавно опускаясь на гряды. Начали взрываться зарядные ящики. Из клубов чёрного дыма метнулась фигура и рухнула подле подбитого орудия. Через верхнюю жердь ограды тяжело и неуклюже свесился труп.

Михаил снова прокричал команду. Вспыхнул сноп пламени, взлетели доски, земля. С десяток немцев, подгоняя друг друга, побежали по огородам за хату, которая клубилась сизым дымом с фиолетовыми подпалинами. Двое из них плюхнулись на гряды подле пулемёта.

В грохоте разрывов, в стрельбе, в дроби автоматов, в цоканье пуль по броне не слышно было команды, но водитель понял Михаила. С неотвратимой мощью танк настиг пулемётчиков и смял их. Остальные немцы продолжали бежать огородами к околице. Один из них скрючился и ткнулся лицом в борозду, другой откинулся назад, схватившись за спину. Упоение боем гнало Михаила дальше. Танк нагонял врагов. Михаил развернул машину.

— Огонь!

Ванюшка дал выстрел. Как фейерверк, взметнулся в воздух артсклад.

Посреди улицы немецкий солдат в каске, но без гимнастёрки, лихорадочно крутил ручку грузовика, в ужасе поглядывая на приближающийся танк. Грузовик, забитый немцами, бешено рванулся, оставив его на дороге.

Понимая, что машина вот–вот уйдёт, Михаил закричал яростно Ванюшке:

— Достань их! До… — скрежещущий грохот — удар лбом в броню — огненный сполох в глазах — небытие…

Удивительно, что всё это могло произойти в секунды: когда он открыл люк, грузовик с автоматчиками ещё был в поле зрения, а комбатовский танк, опрокинув пушку, утюжил артиллеристов.

Михаил помог Ванюшке вытащить водителя; лицо его было, как кусок мяса. «Отвоевался Серёга», — сказал Ванюшка. Михаил не столько услышал это, сколько понял по движению губ, — так были заложены уши. В голове стоял гуд; губы были сухими. Михаил, шатаясь, шагнул навстречу комбату.

Танк застыл, наклонившись над кюветом; правая его гусеница лежала за ним в пыли, словно шлейф. Никелированная надпись «Русский борец Ефим Верзилин» ослепительно сверкала на солнце. Оно по–прежнему висело в зените, высвеченное до белизны, обведённое бурым ободком. Ветер хлестал в лицо нестерпимым зноем; гарь и чад разрывали ноздри; глаза слезились.

Когда комбатовский танк развернулся, неожиданно раздался гнусавый вой снаряда. Огненный всполох взметнулся за хатой. Но это уже, очевидно, был последний разрыв — бой откатывался за деревню; там, заходясь в лае, захлёбывались пулемёты. А пока Михаил с Ванюшкой хоронили Серёгу и помогали пехотинцам выкуривать из подвалов немцев, — бой затих почти совсем, и лишь изредка слышалось, как он всё–таки ещё возился где–то, глухо ворочался и погрохатывал.