Собор (сборник) - Яцек Дукай

Парк оказался громадным. Эта стена, если и вправду ограждает все имение ― подумалось тебе ― должна тянуться на многие мили. Девка знала дорогу превосходно, шла быстро, не задерживалась. Через какое-то время над ветками лысеющих деревьев ты увидал очертания крыши далекого дома.

Последнее перекрестье дорожек, последний поворот ― и вы вышли на прямую перед подъездом дома. Это было громадное старое дворище, одно из тех, что подавляют своей серой, понурой монументальностью даже многолетних обитателей.

В менее солнечные дни можно было получить депрессию уже от одного его вида. А уж во время гроз с громами и молниями доктор Франкенштейн оживляет за этими стенами трупнолицых монстров. Когда дует ветер, выродившиеся лорды совершают здесь кровавые убийства. Каменные горгульи кривят отвратительные морды и таращат глаза, выжидая подходящий момент, чтобы упасть на голову одинокому гуляющему. По этим аллейкам, по этому, на первый взгляд заброшенному саду, одичавшему парку, по кладбищенскому ковру гниющих листьев ― просто нельзя прогуливаться в одиночестве. Тишина этого имения, застывшего в вечной осени, и так делает тебя одиноким среди стылых мыслей.

Наученный миру на видеотеке Милого Джейка, у тебя ну не могло быть иных сопоставлений. Ты выругался, сплюнул, пнул листья: они едва-едва поднялись, слипшиеся, накисшие грязной влагой, и тут же опали ― отравленная блевотина парка.

По широким ступеням вы поднялись на террасу, что тянулась по всей дине фасада здания и была выложена квадратными плитами белого мрамора. Ты поднял голову, глянул ввысь: над тобой стена серая, небо серое. За молочным стеклом на втором этаже ― за решеткой ― размытое детское лицо.

― Школа.

― Все правильно, Пуньо, школа.

Из боковой двери на террасу вышел пожилой мужчина в халате хирурга, обильно запятнанном темной кровью. Он сделал несколько глубоких вдохов, заметил вас, захлопал глазами и тут же спрятался вовнутрь.

Девка отбросила окурок и направилась к главному входу — огромной стеклянной двери. Потом кивнула тебе; теперь, возможно впервые с момента встречи у ворот, она глядела, видя. И легко улыбалась, в этот момент почти красивая.

― Пошли.

― Пошли.

Сейчас тебя повесят, Пуньо, повиснешь на фонаре, сдохнешь, Пуньо, вот какова правда. Здесь и сейчас закончится твоя жизнь.

Только этим шепоткам ты не верил, и правильно. Хотя уже стоял на крыше автомобиля, уже ощущал жесткую веревку на шее. Лысый натягивал ее все сильнее. Голову твою свернуло влево. С той стороны к вам приближалось двое мужчин.

― Ну что тут снова, Зазо? ― спросил блондин с береттой. Это он отдавал здесь приказы.

Зазо, самый низкорослый из подходящих, показал быстрым жестом: дело. Тот что повыше, в очках и пальто, открыто оценивал тебя и двоих ожидавших своей очереди на заднем сидении автомобиля.

Блондин переложил беретту в левую руку и подал Зазо правую. Они молча поздоровались.

― Я хочу их выкупить, ― заявил тип в пальто.

От неожиданного прилива надежды тебя даже на блевотину потянуло; если бы мог, то согнулся бы вдвое; конвульсивно дернулся связанными за спиной руками; нейлоновый шнур еще сильнее врезался в тело: веревка была вместо наручников, которые оказались слишком большими для ваших запястий.

Из-за руля высунулся хромой бородач, по причине постоянного нюханья снежка у него был вечный насморк; он вышел из машины, потянул носом, захромал к ним.

― Что такое?

― Так мне его вешать? ― обратился к блондину дезориентированный лысый.

― Минуточку, ― махнул пистолетом блондин и кивнул в сторону очкастого. ― Вы из социальной опеки, или как?

― Какое это имеет значение? ― буркнул очкарик, вытаскивая из бездонного кармана пальто пачку банкнот с номиналами на кучу нулей. ― Вы полицейский, но закона в данный момент, скорее, не бережете. Десять за каждого, того со шрамом не возьмем, староват.

Блондин отвернул голову, замигал в ночь. С того места, где они стояли, взглядом охватывали улицу до трех перекрестков в обе стороны, а ты, с высоты своего эшафота, мягко урчащего на холостом ходу — еще дальше; только ветер игрался на ней банками из под пива. Это были уже последние рубежи города, побоище в войне с экономикой, многоэтажные здания в ходе присваивания камуфлирующей окраски руин. Вот только слишком много здесь теней; и слыхать только крыс. И лишь временами отзвук дыхания настоящего города, подоблачные менгиры которого можно увидать и отсюда, когда они контролируемыми системами огней в окнах апартаментов пятнают холодный мрак неба — а ночь по-настоящему южноамериканская: душная и сырая.

― Мы тут не торговлю ведем, ― процедил закончивший службу полицейский. ― И не какие-нибудь вам киднеперы. Мы очищаем город, и тем служим обществу.

― Нууу, понятно, вам и не нужно говорить, кто вы такие. Я всего лишь хочу их выкупить. Можете посчитать это как вклад от спонсора.

― Зазо, что это еще за паяц.

Зазо только пожал плечами, сплюнул на потрескавшийся асфальт.

― Ездит по городу, собирает короедов; еще один посредник: от хирургов, от альфонсов, и я знаю от кого еще… Бабки у него имеются. И что, нужно было его отпустить?

Блондин спрятал беретту в карман пальто, как капля воды похожего на пальто очкарика. Он его не застегивал, под низом была только сетчатая майка, зато очкарик был разодет ну словно адвокат какой.

― А на кой ляд тебе они? ― обратился первый ко второму.

― А на закуску. Какое тебе дело?

― Тоже правда. Двадцать.

― Двенадцать.

― Двадцать.

― До свидания.

― Зазо?

― Так вы тут не первые, при мне уже собрал их с дюжину; вон там фургончик стоял.

― Ладно, возвращайся. Двенадцать. Эй, сними того. А на его место ― со шрамом.

Деньги ― пальцы ― карман.

― Как его зовут? ― спросил купец, показывая на тебя пальцем с золотым перстнем.

― Как его зовут?! ― крикнул блондин хромому.

― Пуньо.

― А того, второго?

― А второго?!

― Эй, ты, тебя как кличут?! ― рявкнул хромой, тормоша Хуана. Тот, по причине связанных за спиной рук и, прекрасно видных даже в полутьме, ран и синяков, как-то не мог выкарабкаться из машины. ― Как? Громче! Говорит, что Хуан. Ой, блляаа…!!!

Хуан бросился на хромого, повалил его и теперь, лежа у него на груди, вгрызался ему в лицо. Хромой метался по асфальту, из-за ужасной боли неспособный к какой-либо защите. Хуан вгрызался в его тело; он захлебывался кровью, но все равно кусался.

Блондин, паникуя, сунул руку в карман, где ему попались деньги, он их с яростью вывалил на землю, после чего вырвал беретту и прострелил Хуану голову.