Шах королеве. Пастушка королевского двора - Евгений Маурин

Но вот суматоха затихла, все вакханки были переловлены. Победители, гордо обняв свою добычу важно пошли по дорожкам. Несчастливцы (их было очень немного) старались пренебрежительной улыбкой показать, что неудача нисколько не огорчает их и если бы они захотели…

Слегка задыхаясь и обнимая свою рыженькую, Филипп подошел к Людовику.

– Что я вижу! – воскликнул он. – Как, ты никого не поймал? Но ты, по-видимому, и не участвовал в общей охоте, Неужели никто из возбудил в тебе желания ловить и поймать? А ведь здесь много настоящих красавиц. Посмотри-ка хоть на мою добычу! Что, небось хотелось бы быть на моем месте?

– Я чувствовал бы себя глубоко несчастным, если бы оказался на твоем месте! – ответил король.

Рыженькая сверкнула черными глазенками и скорчила обиженную гримасу, а Филипп с некоторым смущением спросил:

– Как? Разве ты находишь…

– Я нахожу, что несчастье – обнимать одну, когда хочется обнять всех, всех! – хрипло ответил король.

Филипп засмеялся и шепнул на ухо брату:

– Погоди, за ужином ты обнимешь прекраснейшую женщину, обнимая которую можешь искренне думать, что обнимаешь всех!

Он прошел дальше и кивнул метрдотелю, ожидавшему у одной из дверей. Тот быстро удалился. Тогда Филипп захлопал в ладоши и, крикнув: «к пиру, господа, к пиру!» – повел вперед свою рыженькую. За ним гурьбой пошли и парные, и одинокие, счастливчики и неудачники.

Томные, вкрадчивые рыдания скрипок оркестра Люлли встретили гостей при входе в столовую. Ароматной, дурманящей волной пахнул на них ветерок из одной комнаты, воздух которой был пронизан цветами и куреньями.

Посредине столовой полукругом изогнулся стол. В ярком блеске люстр и канделябров радужными пятнами сверкали цветы, искрился хрусталь, расползались лучистыми отсветами массивное серебро и золото. Вместо стульев или кресел по касательной к дуге стола были поставлены увитые цветами кушетки.

Филипп подвел короля к середине стола и затем принялся рассаживать гостей, стараясь устроить так, чтобы неудачники все же хоть с одной стороны имели возле себя вакханку. Когда все было приведено в порядок, он возлег сам через место от короля, от которого его отделяла рыженькая.

Полулежа на своей кушетке, король оглянулся по сторонам и только теперь заметил, что как раз против его места к столу примыкал круглый выступ, шириной локтей в семь. У самых краев этот круг был обвит, как и все здесь, гирляндой разных цветов. Но внимание короля было тут же отвлечено пестрым роем лакеев, забегавших с кувшинами и блюдами.

Людовик подставил свой кубок под струю темно-красного бургундского и залпом выпил благородное, старое вино. И еще более пряно запахли для него цветы, еще страстнее зарыдали скрипки!

Началось пиршество – разгульное, хмельное, дурманящее. Нервный смешок вакханок, старое вино, пряные яства, рыдающие вздохи скрипок, радужные пятна цветов – все погружало чувства в дразнящий туман. И казалось, что грезишь, что сонным видением переживаешь мечту олимпийского пира!

Но вот Филипп ударил по серебряной доске и, когда шум затих, крикнул:

– Теперь молчание и внимание, господа!

Лакей почтительно подал герцогу деревянный молоток с очень длинной ручкой. Филипп вооружился этим странным орудием и троекратно стукнул в самую средину таинственного выступа, приходившегося против королевского места. Тогда доска выступа словно раскололась на восемь частей, которые провалились внутрь, обнажая широкое отверстие.

Все, затаив дыхание, устремили взоры к этой таинственной трубе.

Филипп два раза ударил в серебряную доску, литавры оркестра Люлли глухо и таинственно забили тихую дробь, в отверстии послышался какой-то шелест, оттуда показалась голова, затем плечи, торс, и глазам восхищенных зрителей предстала на серебряном блюде закутанная в прозрачное покрывало женщина. Оркестр грянул аккорд и стих. Женщина в покрывале замерла в античной позе. И из груди присутствующих вырвался единодушный вздох: перед ними была ожившая статуя, тело которой могло соперничать с мрамором в лучших творениях ваятелей древности!

Несколько минут, а, может быть, – часов или секунд – кто мог восприять счет времени при виде этой воплощенной красоты идеала женского тела? – женщина на блюде продолжала неподвижно стоять, словно ожившая Книдская Венера,[44] еще не скинувшая последнего покрывала!

Но вот герцог снова ударил в серебряную доску, оркестр заиграл сладострастную, дикую мелодию быстрого темпа, и Книдская Венера пришла в движение.

Эти дикие, фантастические движения в сущности нельзя было назвать танцем, но они были прекраснее всякого танца. Змеей извивалось гибкое, упругое тело, дразняще белевшее мрамором сквозь зеленый газ покрывала, и воспаленным взором следил король за каждым поворотом, за каждым изгибом мечты пластической Грации. Все страстные грезы его последних дней, казалось, воплотились в этом теле. И, невольно задерживая дыхание в груди, Людовик трепетно ждал, когда богиня кончит свою жертвенную пляску и прострет к нему свои манящие объятия!

Но вот резким аккордом оборвалась музыка. Танцевавшая остановилась, на мгновение замерла, затем резким движением сорвала с себя покрывало и, опустившись на одно колено и страстно простирая к королю белые руки дивной пластичности, застыла, как бы ожидая призыва.

Король жадно пожирал воспаленным взором безукоризненные линии ожившей статуи. На одно мгновение его глаза с любопытством остановились на двух родинках, симметрично расположенных, со строгими очертаниями королевских лилий, по обе стороны груди. Он слегка нагнулся вперед, поднял руки, как бы собираясь притянуть к себе красавицу.

Но тут случилось что-то странное, необъяснимое, что показалось каким-то кошмаром всем присутствующим. Словно устав от своей неподвижной позы, красавица слегка вздрогнула, затем содрогнулась резче, словно ужаленная насекомым. Затем все ее тело стало дрожать. Видно было, что красавица, нервно передергивая плечами, от чего-то удерживается. Рука, несколько раз вздымавшаяся и отдергивавшаяся, не выдержав наконец, потянулась к груди, к плечам, к бокам. И везде, где, почесывая, коснулась эта рука, вдруг, на глазах у всех, показывались красные пятнышки, которые тут же багровели, превращались в отвратительную сыпь и расползались все шире и шире.

С криком отвращения вскочил король.

Красавица окончательно не выдержала. Упав на серебряное блюдо, она принялась кататься по нему яростно терзая ногтями все свое зудевшее, больное, еще недавно такое белоснежное, такое прекрасное, теперь такое отвратительное тело. А сыпь проступала все ярче, все ожесточеннее чесалась несчастная Жанна Риколь, ее тихие стоны стали переходить в вопли, потом в рычанье. Не выдерживая больше, она, рыча, словно затравленный зверь, рвала ногтями тело, превращавшееся в сплошную язву.