Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена) - Василий Сергеев

Внезапно прибежал мельник. Его возбуждение невозможно было описать. Несчастный крестьянин, в ужасе от того, что должен прервать обед своих хозяев, заикаясь, сообщил им, что в замке их ожидает гонец, у которого есть для них важнейшее сообщение.

Павел поднялся, из руки выпала фарфоровая чашка и вдребезги разбилась. Мария Федоровна бросилась к мужу. Супруги обнялись. И царевич шепнул на ухо жене:

– Дорогая, это, видимо, конец...

Вскоре супруги были на пороге дворца. Николай Зубов, брат наглого фаворита, подбежал к Павлу и бросился перед ним на колени. С бешено бьющимся сердцем царевич поднял этого человека, который своей огромной фигурой возвысился над ним. Тот широко перекрестился и пробормотал:

– С нашей любимой царицей, с Ее Величеством вашей матерью, случился апоплексический удар. Государь, Ее Величество императрица умирает. Врачи бессильны...

Павел ударил себя по лбу: этот жест он делал каждый раз, когда какая-то новость озадачивала его. У него в глазах блеснули слезы. Он только воскликнул: «Какое горе!», и тотчас же велел запрягать. Однако вечный страх теперь еще сильнее овладел им. Он не осмелился высказать Марии Федоровне мысль, которая неотступно преследовала его:

«Не ловушка ли это?»

***

Уже наступала ночь, когда Мария Федоровна и царевич сели в карету, запряженную восьмеркой лошадей, чтобы покинуть Гатчину.

В душе Павла само собой расцветало непривычное ему, неожиданное чувство – надежда. Он внезапно почувствовал, что его положение в ближайшем будущем может в корне измениться. Он забудет о своем вечном страхе и обретет власть, могущество, его личность станет священной для всех придворных. Все его существо дрожало от осознания этого. Встревоженная жена забеспокоилась: не сделать ли ему срочно кровопускание?

Был довольно сильный, даже для поздней осени, холод, безоблачное ночное небо усеяли звезды. Спокойствие пейзажа, чуждого людским тревогам, умиротворяло, и среди безмятежной тишины Павел постепенно пришел в себя.

Великая княгиня с трудом смогла произнести несколько слов:

– Павел, любовь моя, теперь пришло ваше время, не правда ли?

Из Санкт-Петербурга навстречу им слали депеши. При слабом свете фонаря читали последние новости: императрица, несмотря на тщательный уход, банки, английские капли, апоплексическую воду, так и не открывает глаз.

Вокруг их экипажа скакал эскорт военных, внушавший царевичу страх: он ни на мгновение не мог расстаться с привычкой отовсюду ждать беды. Николаю Зубову предложили подняться в карету, и он старался успокоить того, кого уже сейчас считал своим государем. Когда Павел избавился от волнения и почувствовал, что может говорить свободно, не заикаясь, он сразу же спросил его:

– Но, сударь, почему эту новость сообщили мне вы? Где мои сыновья, мои министры?

Едва переведя дыхание, Николай Зубов ответил ему, как сумел:

– Государь, великий князь Александр ждет вас в столице. Большая часть горожан сильно возбуждена, они расталкивают друг друга, чтобы бежать к вам навстречу и приветствовать вас...

Городские часы пробили пол-девятого, когда карета великого князя въехала во двор императорского дворца. Он казался охваченным пламенем, так ярко сверкали тысячи зажженных люстр. Странное смешение праздника и траура, печальной тишины и волнения охватила толпы, которые шли туда, где, как они уже знали, умирала их государыня. Гул, тени, отблески огней, крики ура! и рыдания – все это странным образом смешивалось в ночной темноте.

Царевичем внезапно овладело невообразимое нервное возбуждение, и он, ни на кого не глядя, выскочил из кареты и пробежал сквозь толпу, которая окружила его, как сумасшедший, взлетел по ступеням дворца, и, на минуту задержавшись в своей комнате, вошел в материнские покои.

Граф Ростопчин встретил чету великих князей на окраине столицы и приехал во дворец вместе с ними. Платон Зубов, всемогущий временщик еще вчера, в сопровождении вице-канцлера Безбородко, побежал к Павлу навстречу. Оба они опустились перед князем на колени.

Павел, пораженный внезапной покорностью, не знал, что делать. Нервные рыдания разрывали ему грудь. Но он понимал: ему нельзя терять самообладания.

***

Насильно Зубову мила

Старушка милая жила.

Приятно, понаслышке, блудно,

Вольтеру лучший друг была,

Писала прозу, флоты жгла

И умерла, садясь на судно.

И с той поры в России мгла,

Россия бедная держава –

С Екатериною прошла

Екатерининская слава!

Hab'ich nicht beschlossen und geendet

Hab'ich nicht geliebet und gelebt...

79*Я ль не все покончила с землею?

Не любила, не жила ли я? (нем.).

Пер. Ап. Григорьева*

Лежа в своей комнате, императрица уже никого не узнавала. Это aus dem letzten Loch pfeifen80*Стоять одной ногой в могиле, дышать на ладан (нем.).*,

 – «воздыхание утробы, хрипение, по временам извержение из гортани темной мокроты», –

продолжалось давно и могло еще продолжаться неопределенно долго.

Павел распростерся перед ложем умирающей.

Прочитав длинную молитву и перекрестившись, он поднял голову. К нему приближались сыновья, Александр и Константин, оба одетые в гатчинскую униформу, которую они никогда раньше не осмеливались носить при императорском дворе, но которая одна была разрешена при дворе царевича. Появлялись новые и новые знакомые царедворцы, букашки, кружащиеся вокруг света императорской власти, – и все нашли время, не только на то, чтобы сегодня переодеться в гатчинскую, весьма похожую на прусскую, форму, но и на то, чтобы несколькими днями раньше заказать ее портным! Стало быть, они просчитали такой вариант развития событий, были готовы к нему! Павел не верил своим глазам.

Тогда он направился к рабочему кабинету, который находился рядом со спальней императрицы. Царевич и не подумал о том, что теперь придворные должны были, чтобы поприветствовать его, пройти через комнату, где лежала уже неподвижная, но еще живая императрица, и некоторых придворных, верно служивших Екатерине, такое неуважение могло оскорбить.

Со страхом, еще не вполне уверенный в своем праве на это, Павел изучал бумаги, лежавшие на столе его матери. Придворные заволновались, особенно те, кто знал о каких-либо секретных документах, которые могли бы заинтересовать нового императора. Канцлер Безбородко предоставил Павлу все документы Екатерины.

«6 ноября утром, после того, как врачи сообщили, что нет больше никакой надежды, бумаги императрицы были опечатаны великим князем Александром, графом Безбородко и графом Самойловым, генеральным прокурором, в присутствии князя Платона Зубова»,

– сообщает «Камер-фурьерский журнал».

Как всегда, самых главных записей в официальных документах нет. Во время этой процедуры Безбородко, знавший тайну престолонаследия, обратил особое внимание царевича на один пакет, перевязанный черной лентой, и указал глазами на горящие дрова в камине. Пакет – завещание Екатерины передать престол внуку Александру в обход сына – превратился в пепел.

В павловские времена меж современников получил хождение памфлет «Разговор в царстве мертвых», написанный, очевидно, человеком, хорошо знавшим закулисье императорского двора. Екатерина II в означенном царстве мертвых упрекает Безбородко:

«Тебе поручены были тайны кабинета, тобой по смерти моей должен был привесться важный план нашего Положения, которым определено было: при случае скорой моей кончины возвесть на императорский российский престол внука моего Александра. Сей Акт подписан был мною и участниками нашей тайны. Ты изменник моей доверенности и, не обнародовав его после моей смерти, променял общее и собственное свое благо на пустое титло князя».

Безбородко кается:

«Павел, находясь в своей Гатчине, еще не прибыл, я собрал Совет. Прочел Акт о возведении на престол внука твоего: те, которые о сем знали, состояли в молчании, а кто впервой о сем услышал, отозвались невозможностью к исполнениям оного; первый подписавшийся за тобой к оному, митрополит Гавриил, подал глас в пользу Павла. Прочие ему последовали: народ, любящий всегда перемену, не постигал ее последствий, узнав о кончине вашей, кричал по улицам, провозглашая Павла императором. Войски твердили тож, и я в молчании вышел из Совета, болезнуя сердцем о невозможности помочь оному; до приезда Павла написал уверение к народу... Что мог один я предпринять? Народ в жизнь вашу о сем завещании известен не был. В один час переменить миллионы умов есть дело, свойственное одним только богам».