Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы - Джон Гарднер

На «Иерусалиме» был один гарпунер, чье имя, насколько я в состоянии его воспроизвести, на письме выглядело бы примерно так: Каскива. Это был крепкий коренастый индеец, за все время не произнесший ни слова. Б своем деле он уступал одному только Нгуги, африканцу с белой костью в носу, и, подобно Нгуги, гордился своей дикарской выправкой, не носил другой одежды, кроме кожаных штанов и рубахи, даже здесь, у побережья Антарктики, и не сдавливал босых ступней никакой обувью, кроме мокасин. Вокруг шеи у него мерцали цветные бусы, стянутые туго, как мертвая петля, а под правым ухом болталось перо в серебряном кольце. И без разговора было понятно, что он у своих был как бы языческий святой. Его мягкие карие глаза неотрывно, не моргая, глядели в даль моря. Ничто телесное — ни человек, ни зверь — не удостаивалось его взгляда. Лично я готов поклясться, что никогда в жизни или по крайней мере в последние годы жизни Каскива не испытывал ни злобы, ни печали, ни угрызений, ни обычной человеческой радости. Умирая, как мне рассказали — а умер он, шагнув за борт прямо в море, — он не выразил на своем лице ни тени горечи или страха. Он не был безумен в том смысле, как это обычно понимается: на носу вельбота он был зорок и бдителен на зависть любому гарпунщику и твердостью руки, меткостью броска не уступал самому Джиму Нгуги. Но он не был и в здравом уме, как это обычно понимается. Он сознавал, где находится, сознавал, что происходит, но сохранял ко всему, как говорится, полнейшее равнодушие. Он был живой мертвец, и в то ясное, холодное утро, когда мы похоронили чернокожего беднягу, я узнал, в чем тут причина.

Каскива сидел верхом на поручне фальшборта, одну ногу перекинув в шлюпку и по обыкновению разглядывая океанскую даль, когда я, чтобы отвлечься от мыслей о собственной вине, от недоверия к Августе, от страхов перед какими-то надвигающимися ужасами, подошел и заговорил с ним.

— Прекрасный денек, — говорю и кладу ему руку на плечо.

Он смотрит вдаль.

— А мы уже, почитай, две недели идем на юг, — продолжаю я. В моей крайности я назойлив. — Чудеса да и только!

Каскива смотрит вдаль.

Я с минуту разглядываю его, потом собираюсь с духом и провожу ладонью у него перед глазами. Ни малейшего действия.

— Ты человек молчаливый, Каскива. Верно, тебе много чего надо обдумать.

И я почтительно улыбаюсь.

Опять ничего.

Озадаченный, наклоняюсь к нему, мне обидно, что индеец оберегает от меня секрет своего спокойствия. Я прослеживаю глазами, куда он смотрит; мне вдруг кажется, что я угадываю его мысли. Я ведь тоже когда-то ощущал себя заодно со всем, что ни есть в мире живого и неживого.

— Там где-то живет твоя скво, верно? — говорю. И, подумав, добавляю: — Вернее, раньше жила. Вот именно! Жизнь утратила смысл, она теперь — только провал между настоящим и прекрасным будущим, когда ты снова увидишь свою скво на Счастливых Угодьях.

Ни малейшего внимания.

Я продолжаю наобум, все горячее, повышая голос. При этом, сощурив глаза, я смотрю в даль моря в том же направлении, что и он.

— Удивительная вещь, Каскива. Мы, люди, если и смотрим друг на друга, то разве как на мебель. До этой минуты мне просто не приходило в голову, что ты, Каскива, при всех твоих диких повадках и одежках, — тоже человек. Такой же человек, как я или как… — я шарю глазами по палубе, — …или как вон Уилкинс. — Мысль, что и Уилкинс тоже простой смертный, поразила меня. Но я поспешно продолжаю: —Можно загубить всю свою жизнь, так и не сообразив, что твой ближний — тоже человек. Свою жизнь и его. Пустынная штука — этот мир, эта малая пылинка в бездне. На такие темы мы недостаточно размышляем.

Не произнеся ни слова, не повернув головы, Каскива протянул мне руку, словно для молчаливого дружеского рукопожатия. Я протянул ему навстречу свою. Он уронил мне в ладонь два гриба.

— Ешь, — произнес он. — От короля.

И уже нельзя было понять, говорил он со мной только что или нет.

Я подозрительно заглянул себе в ладонь. Если есть на свете ядовитые грибы, то те два, безусловно, имели вид ядовитых: черные, жесткие, сморщенные, сплошь в белую крапинку, они походили на души двух обугленных ящериц, вызволенные из ада. У меня разгорелось лицо. Почем я знал, что эти поганки предназначены не для того, чтобы отравить меня, навсегда пресечь мою праздную болтовню? Я покосился на Каскиву. Он смотрел вдаль. Мне случалось видеть, как спокойно, как равнодушно он поражал гарпуном Божьего Собственного наместника в морской пучине — конечно же, он не поморщится, вручив мне мою погибель. Может быть, он и негра моего отправил на тот свет? Но, подумав все это, я тут же вспомнил Жан-Жака Руссо и устыдился. Пасуя перед более сильной личностью, я защищал собственную трусость низкими, подлыми доводами, типичными для белого человека. Это все цивилизация — не иначе как она — замутила мне сознание такими дрянными мыслишками. И конечно, они незнакомы индейцу, ведь он понимает, что человек и земля или море, на которых он живет, — одно, единое, нераздельное существо. Люди, близкие к природе, убивают лишь из нужды, а не ради забавы, тем менее ради прихоти. Так что грибы эти, конечно, неопасны, они — драгоценный подарок! Скорей, пока длится мой приступ благодушия, пока не утрачен путь к возможному спасению от погибельного одиночества, я сую оба гриба себе в рот и, давясь, проглатываю. Потом, гордый собой, хлопаю Каскиву по плечу. «Ты, я — братья», — говорю я.

Мы оба смотрим в даль моря и общительно молчим.

Вдруг я слышу, что кто-то нас окликает. Я улыбаюсь, немного встревоженный тем, что в голове у меня как-то все не так, и искоса взглядываю на Каскиву. Он смотрит вдаль. «Эй вы!» — зовет какой-то голос. Я смаргиваю раз, другой и пристальнее вглядываюсь туда, откуда он доносится. Ярдах в ста впереди водная гладь разбивается, я перегибаюсь за борт, через плечо опять покосившись на Каскиву — он смотрит вдаль. Удивительно: из глубины моря, булькнув, вынырнул какой-то предмет наподобие рыла меч-рыбы. Гляжу дальше, а это уже не рыло, а бушприт китобойного судна, и вот уже весь китобоец медленно всплывает на поверхность, с капитанским мостиком, палубами, мачтами, парусами и всем прочим. И что странно: лишь только его тронуло дыханьем ветра, и он уже сухонький, как матросский сухарь. «Эй вы! Эхой!» — кричит белобородый моряк у них на палубе и машет мне рукой. «Эхой!» — отвечаю я и тоже делаю ручкой, хотя меня и удивляет слегка такое развитие событий. Натянув вожжи, какими пользуются кучера, он поворачивает китобоец в нашу сторону, и, когда между нами остается футов двадцать и их бушприт чуть не упирается в наш нос, только они преспокойно плывут задом наперед, бородач обращается ко мне:

— Даже смерть может в конечном счете оказаться нереальной, и стоики изумятся, вознесшись в небеса.

— Вот именно! — кричу я в ответ. — Клянусь душой!

Он в восторге кивает и машет мне зюйдвесткой, потом прикладывает ладони рупором ко рту и кричит:

— Человек, и зверь, и травка — все едино. Несущие крест одним идут путем и медленно, медленно движутся вослед!

— Точно! — отвечаю. — Ей-богу, так оно все небось и есть!

И неизвестно почему ликую.

Он кивает, улыбается. Потом, махнув рукой, вновь направляет нос судна в глубины вод, и медленно, медленно оно идет ко дну, а бородач все стоит и машет мне рукой. И тотчас же ветер наполняется музыкой, звучат арфы, скрипки, рояли, органы — такого концерта не слыхивали от Москвы до Лондона. С юга, беззвучно хлопая крыльями, налетели большие белые птицы и, почему-то не роняя своего достоинства — музыка, что ли, в этом виновата, — роняли экскременты, каждый шлепок огромный, как Белый дом, но только еще гораздо величественней. Кто-то вроде голубя величиной в два человеческих роста, медленно паря, опустился передо мною и сел, сомкнув на поручнях кривые розовые когти.

— Осади назад, дурень! — обращается он ко мне.

Я зажмурился. Но он не исчез. Тогда с достохвальной проницательностью я умозаключил, что все это совершается у меня в голове — или, может быть, у меня и Каскивы.

— Каскива, — говорю я задумчиво, — я пошел спать.

Каскива смотрит вдаль.

Я осторожно поднялся на ноги и побрел на бак. Гигантский голубь — или это был альбатрос нелапчатый — топал бок о бок со мной, держа меня под руку белым крылом.

— Ты висишь на волоске, — так или что-то в этом духе говорит он мне и подмигивает одним глазом.

Когда несколько суток спустя я очнулся, Каскива нас уже покинул и мир снова стал самим собой. Но с той поры у меня время от времени случаются приступы потусторонности. Накатывают, а потом проходят, как все приятное в жизни, и ничего важного мне не открывают, насколько могу судить. Правда, они, конечно, служат мне утешением. Наполняют душу здоровой, совершенно безосновательной самоуверенностью.

Августа говорит: