Князь оборотней - Илона Волынская

От задней лапы зайца взлетела Аякчан.

— Я все смазала! — вопила она, прижимая к груди туесок с остро пахнущей мазью. — Там такие царапины, просто ужас! Чтоб всем этим оленям рога пообломали и Канде первому — обидели моего маленького бедненького зайчика!

— Если он такой же бедненький, как маленький, так ничего страшного! — буркнул Хакмар. — Вон, Хадамахе руки… то есть лапы, намажь!

— С этим медведем точно ничего не станется, а зайчик — бедненький! — отрезала Аякчан, но лапы принялась мазать.

Заяц благодарно покосился на нее и, воодушевленный сочувствием, заскакал еще быстрее.

— У Хадамахи лапы светятся! — разглядывая слабо переливающуюся цветами сполохов шерсть, охнула Аякчан.

Донгар обернулся… мазнул взглядом по медведю и одобрительно усмехнулся:

— Об собранную Кандой удачу потерся. Удача нам ох как пригодится!

«Особенно много удачи досталось на то место, каким садятся на оленя! — меланхолично подумал медведь. — Лучше б рассказал, что там на самом деле с Кандой».

— Так что там на самом деле с Кандой? — тут же спросила Аякчан. — Рассказывай, пока все спокойно.

«Скакать верхом на громадном зайце по Черной реке — странные у них стали представления о спокойствии», — отстраненно подумал медведь.

— Так я ж говорю — все из-за того, что самоучка я! — возмутился Донгар. — Если бы меня наставник учил, а не вот так, на ходу… на скаку все, если б я в шаманских посвящениях с детства участвовал, сразу бы все понял! Отец Канды был сильный шаман, однако, сильными духами владел. Сын его слаб оказался, отец ему сильных духов отдавать не хотел, ученика искал, так? Помер, однако, и Канда все ж таки шаманом в людском селении стал — некому больше оказалось. Ай-ой, мне бы сразу, еще в селении, поговорить с кем, кто его посвящение видел…

— А это ты видишь? — вдруг взвизгнула Аякчан.

Заяц несся вверх по Черной реке — прямо на перекрывающие течение ворота. Связанные из цельных стволов стодневных дубов, они осанисто и уверенно торчали поперек течения — края их пропадали в туманных берегах по обе стороны Реки, верх терялся в нависающей серой мгле. Черная вода неспешно вытекала из-под них, сразу ясно — не воде они тут путь загораживают. Никакого замка или засова не видно, не иначе как изнутри заложены.

«Чтобы всякие на зайцах не проскакивали», — уныло подумал медведь.

Перед воротами, угрожающе наклонив голову и роя копытом черную воду, стоял последний саблерогий олень. Рога его покрывала кровь, и на кончиках застряли ошметки мяса. Шкура его больше не переливалась сполохами удачи, видно, Хадамаха собрал на шерсть все, да и башку после медвежьей хватки олень держал набок. Зато он был полон решимости отомстить — за собратьев, за себя, за Канду…

Пых! — из ноздрей оленя вырвался цветной пар, и он прыгнул…

— Стой! Сворачивай! Налево! Направо! — заорали четверо седоков.

Лохматая спина под ними вздыбилась — испуганный заяц плюхнулся на пушистый зад и, разбрызгивая черную воду из-под лап, засколь зил прямо навстречу выставленным стальным рогам.

— А-а-а! — орали трое.

— Р-р-р-р! — рычал Хадамаха.

Ворота вдруг прогнулись, точно на них изнутри навалилась страшная тяжесть, и с грохотом распахнулись. Хрясь! Разлетающиеся в стороны громадные створки наподдали оленю под хвост. От удара саблерогий взмыл в воздух… Из ворот вырвались… птицы. Стаи, толпы, тучи птиц! Гуси, и утки, и кряквы, и кулики, и гагары, и… Перья кружились вокруг пестрым вихрем, от грома тысячи тысяч крыльев и птичьих воплей вскипала Черная река. Неимоверная птичья стая накрыла оленя, только сабельные рога блеснули и пропали, канули в мелькании крыльев.

— Птицы после зимовки в Верхнем мире на Сивир возвращаются! — заорал Донгар.

Медведь в оцепенении глядел, как несется на них стена из молотящих воздух крыльев, щелкающих клювов и безумных круглых глаз. Ураган из перьев запорошил глаза и уши, запахом мокрого пуха оглушил нюх.

«Нас прихлопнет самой большой на Сивире подушкой!» — подумал медведь, задыхаясь от ужаса и набившихся в глотку перьев…

Заяц завалился на бок. Вцепившийся в длинную шерсть медведь увидел скользящую мимо поверхность Черной реки, зайца завертело и на полной скорости понесло в распахнутые ворота. И тут же стая накрыла его. Исчезли даже проблески света, тень окутала все вокруг непроницаемым мраком. Поскуливая от ужаса, медведь уткнулся мордой в лохматый заячий бок — все птицы Сивира неслись над его головой! Чьи-то когти чиркнули медведя по спине, грохот крыльев вдавливал в бурлящую поверхность Черной реки. Вертясь, как щепка в волнах, заяц проскочил через гигантские ворота.

Точно железная молния прорезала тьму. Это была гигантская клюка! Железная клюка размером с самое толстое из деревьев разрезала птичью стаю, насадила на крюк целый пучок верещащих птиц и поволокла прочь! У ворот сидела громадная старуха! Голова ее доставала до верхушки ворот, серо-седые волосы (каждый волосок толщиной в руку!) спускались по ее плечам, и кончики их полоскались в черной воде. Высоко-высоко, точно луна в небе, медведь видел ее лицо, изрезанное глубокими, как овраги, морщинами. Глаза старухи были плотно закрыты — веки срослись со щеками! Зато уши были огромными, их мочки свисали на грудь. Старуха слизнула нанизанных на клюку птиц широченным, как лопата, языком.

— Это Самая Главная Старуха, старуха-Вселенная! — сообщил Донгар с такой гордостью, будто сам ее тут посадил. — Она ест два раза в День — когда птицы прилетают зимовать в Верхний мир и когда улетают обратно!

Уши Старухи вдруг с громким хлопком развернулись, как два гигантских лопуха. Дрогнули, безошибочно разворачиваясь в сторону зайца…

— Чурбак! — простонала Аякчан, судорожно цепляясь за зайца. — Она и от другого мяса не откажется!

Железная клюка сверкнула в воздухе, разрезая птичью стаю пополам. Заостренный крюк завис над головами четверки и клюнул вниз. Медведь нутром почуял, как это железо сейчас проткнет его насквозь, войдет зайцу в бок и разом с цепляющимися за мех ребятами поволочет прямо в пасть с желтыми старческими зубами. Рагу из трех сортов мяса: заячьего, медвежьего, человечьего.

— У-у-у! — В птичьей стае на миг возник проход, и, бешено трубя, с другой стороны на зайца вылетел олень. Трепетали насаженные на саблях-рогах птицы, глаза оленя горели жутким багровым Пламенем Нижнемирского духа. Выставив рога, олень прыгнул на беглецов.

Хрясь! Они встретились в воздухе — олень и остро заточенный конец железной клюки. Старуха рванула к себе добычу, дрыгающий копытами олень полетел в жадно раскрытый рот. Старухин вопль был как ураган — сабельные рога оленя вонзились ей в язык! Птиц закружило сполошным смерчем перьев. Вскипевшая Черная река понесла зайца дальше, прочь от неистовствующей старухи.

— Я говорил, удача нам пригодится! — простонал Донгар.

Блеклые цветные сполохи таяли на медвежьей шкуре.

Поток птиц стал реже, разбился на отдельные стайки. Заяц вскочил на лапы. Судорожным рывком медведь перелетел с бока снова зайцу на спину, и тот опять поскакал вверх по течению Реки. Туманная серость рассеялась, пронизанная острыми и тонкими, как стрелы, лучами сапфирового цвета. Гладкое течение Реки оборвалось уступом невысокого — в человеческий рост — водопада. Черная вода стекала медленно и торжественно, как густое масло. Прыжком, от которого желудок Хадамахи подскочил к горлу, заяц перемахнул водопад и побежал дальше. Появился новый водопад, потом еще и еще — Река словно превратилась в лестницу, застеленную антрацитово-черным сукном.

— Донгар, ты расскажешь, наконец, куда мы скачем и зачем? — гаркнула Аякчан.

— Так я пытаюсь — я ж не виноват, что все время мешают! Канду побеждать скачем, однако!

— Канда — там! — Хакмар указал пальцем через плечо — назад. — А мы скачем — туда! — он указал вперед.

— Чтобы победить Канду, нам Канда вовсе не нужен. Я ж уже говорил — нет давно никакого Канды!

— Я его не сожгу, я его удавлю голыми руками — чтобы мучился, как я сейчас! — И Аякчан заорала: — А кто есть, говори быстро!

— Уткучи! — глядя между ушей зайца, бросил Донгар.

— Какой еще Уткучи? Я про Канду говорю!

— А я — про Уткучи! — разозлился Донгар. — Вон там, глядите!

Еще один прыжок зайца взметнул их наверх лестницы водопадов. Поперек потока стоял стол. Не привычный низенький столик-нептэвун — этот стол был высок и опирался на две толстенные, как ноги мамонта-Вэс, ножищи. Широченная столешница завалена свитками бересты, те то и дело сваливались вниз, плавая вокруг стола. Между горами свитков притулился аккуратненький, гладенький, точно оленем облизанный, человечек в коротком голубом халате, расписанном узорами курчавых облаков, и самозабвенно скрипел самопиской по бересте. Перед человечком выстроилась очередь из… шаманов! С бубнами, колотушками, в птичьих плащах для камлания в Верхний мир… и каждый с корзинкой приношений в руках!