Русско-Прусские хроники - Вольдемар Балязин

Однако мне заниматься этой первой главой пришлось уже не здесь, а в Риме, в семинарии.

Весною того года, когда я расстался с Эмилем Хубельманом, Вторая Великая Религиозная война шла уже за границами Италии. «Черные ландскнехты» Зигфрида Бесноватого отступали через владения Габсбургов к Тиролю и Зальцбургу.

Повсюду, где стояли войска Бесноватого, начались восстания. В Польше, в Богемии, во Фландрии, в Бургундии и других, занятых Бесноватым княжествах толпы мужиков и отряды рыцарей избивали «Черных ландскнехтов», и те, медленно пятясь, отходили к Бранденбургу. И вот, когда войне еще не было видно конца, на нормандском берегу высадился огромный десант англйкан.

Почти одновременно с этим десантом в Тулон вошла эскадра адмирала Шарля де Коломба, который пять лет не спускал боевых флагов Франции с грот-мачт своих кораблей и топил бригантины и галеоты Бесноватого всюду, где только встречал. Кроме того, он создал и сильные сухопутные силы, главным образом из французов, живших в Северной Африке, где у Франции были свои Заморские колонии, а также и из тех французов, которые бежали из страны, спасаясь от клевретов Бесноватого.

И в то время как воины Василиска Великого перевалили через Альпы и шли к Австрии и Богемии, французы и англикане с двух сторон шли к Парижу.

Мы, католики, очень радовались этому прекрасному лету, которое оказалось для нас столь удачным. А я, кроме того, радовался и собственному успеху.

В эту весну в моей жизни произошло важное событие: я стал братом Всеобщего Католического Союза Молодых. Сокращенно мы называли наше Братство «Касомол», а себя «Касомольцами».

Правда, Старшие Братья из ПКП — Прусской Конфедерации Паладинов любя, называли нас «Молокасосами», что означало: «Молодые Католики, Содействующие и Сочувствующие», но в их шутке не было ничего, кроме братской и отеческой любви к нам.

Мы во всем старались подражать Старшим Братьям из ПКП, собирались на тайные собрания, понемногу приобщались к их языку и манерам, а они потихоньку приоткрывали перед нами Малые Секреты их жизни, не допуская пока до Средних. Наши молодые руководители иногда намекали, что им доступны и Средние Секреты ПКП, и иногда это было правдой, ибо они часто были молодыми Братьями ПКП, или же кандидатами в Братья, ожидавшими в течение года счастья стать Братом ПКП и все двенадцать месяцев усиленно приуготовлявших себя к Великому Акту Вступления. Иногда же и они не знали Средних Секретов, но делали вид, что знают, напуская на себя важность и изображая из себя Посвященных.

Однако мне было до этого еще далеко, и я был всего-навсего «Касомолец».

В эту же весну произошло со мной и другое не менее важное событие. В один из погожих весенних дней патер Иннокентий подозвал меня к себе. Это случилось вскоре после исповеди, перед Пасхой, в самом конце Великого поста, а ведь известно, что именно эта исповедь чаще всего бывает самой очищающей и самой покаянной из всех. По-видимому, моя искренность и не слишком-то уж большая греховность, особенно по сравнению со взрослыми прихожанами и прихожанками, вконец размягчила сердце патера Иннокентия, и он, призвав меня к себе, положил мне руку на плечо и, ласково глядя в глаза, спросил: «Хочешь ли ты, сын мой, поехать учиться в семинарию?»

Я давно ждал, что когда-нибудь патер Иннокентий спросит меня об этом. И все же я разволновался, почувствовал, что краснею, что сердце забилось у меня так сильно, будто мне предстояло не отвечать на простой вопрос, к тому же заданный мне тихим и доброжелательным голосом, а прыгнуть со скалы в море.

И, наверное, от этого я ничего не сказал патеру Иннокентию, а лишь встал перед ним на одно колено и поцеловал ему руку.

Патер погладил меня по голове и сказал, что нынче весна, что у меня в запасе ровно год и этот год мне следует потратить на дальнейшее совершенствование в латыни, а кроме того, мне следует приступить к изучению итальянского языка.

— А как же быть с «Воскресными чтениями»? — спросил я.

— Все это ты узнаешь в семинарии, — ответил патер, — а сейчас для тебя главное — итальянский язык.

— Тогда я почтительнейше попрошу сказать об этом мэтру Хубельману, пробормотал я робко, — Мне бы хотелось, чтобы мэтр, заметив, что меня нет на «Чтениях», не гневался на меня и не считал бы меня нерадивым.

Патер Иннокентий опустил глаза. Положив мне руку на лоб, так что я вынужден был чуть приподнять ее, он посмотрел мне прямо в глаза и произнес шепотом, придавая своему голосу особую доверительность:

— Я не смогу переговорить о тебе с мэтром. Его нет в городе. Он куда-то уехал, а куда — не знаю. Однако, думаю, что поездка дальняя, и, когда брат Эмиль возвратится обратно, я не знаю. Так что «Воскресные чтения» будет проводить с «Люхрями» кто-то другой — я и сам еще не знаю, кто именно.

Я его слушал, а в голове у меня вертелось: «Бог с ним, Эмилем — не он, так другой. А вот что значит: „Все это ты узнаешь в семинарии?“»

И когда патер замолчал, я спросил:

— Вы сказали, что я все это узнаю в семинарии, — начал я, но патер, не дослушав меня, сказал: — Да, я намерен послать тебя в Рим. Там служит мой брат Николо, и он-то поможет тебе поступить в семинарию.

Я еще раз поцеловал руку патеру Иннокентию и, переодевшись, не чуя от радости ног, побежал домой.

Я тут же все выложил родителям и думал, что итальянскому языку будут меня учить мама и бабушка, но они обе сразу же отказались, считая меня не просто грамотным, но и даже прекрасно образованным сеньором — еще бы, я так бегло тараторил по-латыни молитвы и читал Библию!

— И правда, сынок, — поддержал их отец. — Ни мама, ни бабушка не умеют ни читать, ни писать, да и, кроме того, тебе нужно будет знать язык не простых людей, а грамотеев вроде патера Иннокентия или маэстро Сперотто…И тут вдруг отец замолчал, ударил себя по лбу ладонью и воскликнул:

— Ба! Сеньор Джованни! Ей-Богу, неплохая идея! Пуркуа па?[67] — произнес в заключение отец одну из незамысловатых французских фраз, которую знал.

Признаюсь, что предложение отца меня несколько озадачило. Дело в том, что я хотя и был совсем юн и незрел, но сумел заметить, что последнее время между моими родителями и маэстро отношения переменились к худшему и старик уже гораздо реже стал бывать у нас в доме, а я и вообще-то шел к нему впервые и, признаться, немного робел. И отец, я был уверен, не очень-то охотно шел к бывшему другу нашего дома.

Видать, у старика появилась какая-то новая привязанность, и я услышал как-то, что это его новая квартирная хозяйка, к которой он переехал года два назад, в небольшой дом между двумя аустериями, о чем я еще не упоминал.