Артемий Волынский - Игорь Курукин

Волынский самым подробным образом перечислил, кто и когда ему говорил, что ему «вредил» ненавистный Куракин. По остальным пунктам он однозначно указывал на другого противника: «Написал об Остермане по примеру тому, что Петр Толстой во многих делах Петра Великого обманывал». Однако требование: «Должны вы при именном показании бессовестные поступки доказать» — выполнить не смог: «Причитал все бессовестные поступки к графу Остерману, графу Головину, князю Александру Куракину, а прямо бессовестных поступков за Остерманом, Головиным, Куракиным и за другими не знает, написал с злобы мнением своим». В случае с Тредиаковским Артемий Петрович сразу признал себя виновным в том, что осмелился в покоях герцога «явные насильства производить, людей бить и силою оттуда выталкивать».

На этом допрос окончился. Однако журнал комиссии засвидетельствовал, что обвиняемый «кроме настоящих ответов своих говорил», а все присутствующие его «унимали».

Артемий Петрович помянул и немцев-«доносителей» Кишкеля и Людвика, которых «поджигал» (подначивал) его враг Куракин; и хитрого Остермана, который «принудил его к горным делам»; и даже давно покойного Павла Ягужинского, который якобы «губил ево и притом тако говорил, что за голову ево не жаль дать три тысячи червонных». Он еще не освоился с ролью подследственного — нервничал, «выходил в другую палату», вновь обвинял Куракина, оправдывался, что злополучное письмо, прежде чем передать императрице, показывал Черкасскому и Бирону{427}.

Видимо, он еще надеялся на благополучный исход и просил себе другую должность, «понеже я в прежнее свое место не гожусь». Его мог ждать обычный в случаях пристрастного разбирательства смертный приговор с заменой на ссылку в армию или в «деревни» с последующим прощением и отправкой на вице-губернаторство куда-нибудь в Сибирь. Хорошо знакомым ему судьям Артемий Петрович бросил: «Пожалуйте, окончайте поскорее», — на что получил отповедь Румянцева: «Мы заседанию своему время без вас знаем; надобно вам совесть свою во всем очистить и ответствовать с изъяснением, не так, что кроме надлежащего ответствия постороннее в генеральных терминах говоришь, и для того приди в чувство и ответствуй о всем обстоятельно».

Потом его отпустили домой. Наутро Волынский смиренно прибыл на следующий допрос с целым ящиком книг, которые до того «не объявил». Теперь же поняв, что «собранной суд в знатных и во многих персонах состоит», он счел долгом отдать их и «был в робости». Но «робости» хватило ненадолго; Артемий Петрович не удержался от того, чтобы бросить в лицо Неплюеву: «Ведаю, что вы графа Остермана креатура» (он оказался прав — Неплюев стал одной из главных фигур на следствии), — после чего стал заверять, что его «горячесть и дерзновение» происходили с досады на поведение Остермана, который «никогда с ним без закрытия не говаривал». Выслушав его, Ушаков отправился с докладом к императрице{428}.

Допрос возобновился 17 апреля в семь часов утра. На этот раз Волынский уже не дерзил, не нападал на своих противников, а заявлял, что, обвиняя вельмож, «все врал», становился на колени и кланялся комиссии, признавал, что вел себя неосмотрительно «з горячести и злобы». Он просил не «поступать с ним сурово», вновь сетовал на свою «горячесть» и признавал, что «все делал он по злобе на графа Остермана, Куракина и Головина и поступал все против их, думал, что был министр, и мыслил, что он был высокоумен, а ныне видит, что от глупости своей все врал с злобы своей».

«Не прогневал ли я вас чем?» — спрашивал он Ушакова, потом опять жаловался на Куракина, который «все торжества ево поносил и бранивал». Собравшегося идти на доклад Ушакова Волынский на коленях просил ходатайствовать перед Анной Иоанновной и Бироном, а после его отъезда обращался за поддержкой к Чернышеву («ведаю де я, что ты таков же горяч, как и я; деток ты имеешь, воздаст де Господь деткам твоим») и Румянцеву. По поводу избиения Тредиаковского бывший министр оправдывался: тот неосторожно «противился» ему и дерзнул заявить, «что де он не дурак», после чего был бит палкой кадетом, а на следующий день уже в покоях Бирона сам Волынский «…ево Третьяковского и вытащил ис полаты вон и в сенях ударил ево по щеке и толкал в шею». После возвращения Ушакова бывший министр опять падал перед ним на колени, «вину свою приносил» и просил о заступничестве жену Бирона, графиню Бенигну{429}.

Так завершился третий день следствия. Ничего нового и важного ни с позиций обвинения, ни в оправданиях подследственного не прозвучало — но, похоже, Артемий Петрович понял, что его дело плохо. Расследование шло по нарастающей, его контролировала и направляла сама императрица по ежедневным докладам Ушакова, просто у следствия поначалу не было улик, помимо вышеуказанного письма и побоев, нанесенных Тредиаковскому.

Но круг обвиняемых расширялся: 16 апреля был взят Хрущов; в этот же день особой запиской императрица велела допросить его и арестовать Еропкина{430},18-го схвачен Родионов, 20-го арестован асессор В. Смирнов и был подписан указ об аресте И.М. Волынского.

Восемнадцатого числа последовал указ об охране главного подследственного «крепким караулом». Инструкция требовала держать арестанта в строгой изоляции — даже «судно поставить ему в том покое». В доме Волынского заколотили окна и опечатали комнаты. Опальный министр жил, как в камере тюрьмы, при свечах; охране было приказано, чтобы арестант «отнюдь ни с кем сообщения иметь… не мог и для того в горнице его быть безотлучно и безвыходно двум солдатам с ружьем попеременно». Дети Артемия Петровича находились в том же доме, но отдельно от отца; к ним был приставлен особый караул.

«Неправосудное бесчеловечие»

Девятнадцатого апреля «журналы» комиссии и, очевидно, письменный текст показаний Волынского были представлены Ушаковым при очередном докладе императрице. Допросы продолжались 20 и 23—24 апреля — теперь Артемий Петрович отвечал на вопросы, с кем он «сиживал» и беседовал у себя дома, что говорил про брак Анны Леопольдовны; рассказывал про «картину» своей фамилии. Следователи с 23 апреля по 20 мая подготовили новые перечни вопросов — из 14, 23, 31, 13 и 15 «пунктов»{431}; они требовали объяснения Волынским фраз, когда-то сказанных им («ныне весьма мудрено жить», «долго ли еще Бог потерпит», «нет простяков, но все политики стали»), и его планов («в каком намерении сочинен» его проект), но ничего серьезного предъявить не могли. Лишь в последнем списке появился, со ссылкой на дворецкого Кубанца, роковой вопрос об умысле «зделать себя государем».