Лодка - Лотар-Гюнтер Букхайм

Второй вахтенный офицер оборачивается, раскрыв от изумления рот.

Когда штурман заканчивает рапорт и вновь поворачивается к нам, его лицо снова, как всегда, абсолютно непроницаемо: оно не выдает ровным счетом никаких эмоций. Ему это не сложно: природа наделила его поистине деревянными мускулами лица. По его глазам, глубоко залегшим в тени под бровями, тоже ничего не удается прочесть.

— Это все, что им хочется узнать, — негромко добавляет Старик.

Штурман поднимает над головой бумажку в вытянутой руке. Я приближаюсь к нему на цыпочках и передаю донесение акустику (по совместительству и радисту), который должен бережно хранить его, чтобы оно было наготове в тот момент, как мы сможем его передать, если он вообще когда-либо настанет.

Старик все еще мурлычет себе под нос: «… последнее попадание…», как море сотрясается от четырех разрывов.

Он лишь пожимает плечами, делает пренебрежительный жест рукой и ворчит сам себе:

— Ну-у-у, здорово!

И спустя немного:

— Точно!

Можно подумать, Старика заставляют помимо его воли выслушивать навязчивые самооправдания забулдыги. Но когда рев замирает вдали, он не произносит ни слова; тишина вновь становится напряженной.

Акустик сообщает свои цифры приглушенным тоном, полушепотом, как магическое заклинание: он опять явственно уловил направление.

АСДИК не слышен! Я сам смеюсь над этой мыслью: «Наши друзья наверху выключили прибор, чтобы поберечь наши нервы…»

Луна — проклятая луна!

Если бы кто-то сейчас неожиданно пролез в люк, он увидел бы нас, стоящих кружком, как законченные идиоты, в полном молчании. Точнее говоря, бессловесные идиоты. Меня разбирает приступ смеха, который я подавляю. Неожиданно пролез в люк! Хорошая шутка!

— Время?

— 02.30, — информирует его штурман.

— Прошло уже прилично времени, — признает командир.

У меня нет ни малейшего представления о том, что можно считать нормальным в нашей ситуации. Как долго мы можем продержаться здесь? Сколько у нас осталось запасов кислорода? Не выпускает ли уже шеф драгоценный газ из своих баллонов, чтобы мы могли дышать?

Штурман держит в руке свой хронометр, следя за скачущей секундной стрелкой с таким пристальным вниманием, как будто наши жизни зависят от результатов его наблюдений. Может, он ведет хронометраж всех событий с момента нашего погружения, фиксируя все наши попытки бегства? Если так, получился бы настоящий дневник сумасшедшего.

Старик волнуется. Как он может доверять этому затишью? Он не может разрешить своему мозгу отвлекаться на такие раздумья, которые я позволяю своему разуму. Сейчас единственный предмет размышлений для него — это противник и его тактика.

— Ну-у? — манерно растягивая звуки и театрально взглянув наверх, насмешливо произносит он давно ожидаемое слово. Я удивляюсь, почему он не добавил: «Готова, дорогая?»

Он усмехается мне, склонив голову набок. Я пробую ухмыльнуться в ответ, но чувствую, что моя улыбка получается неестественной. Мышцы моей челюсти упорно не хотят расслабляться.

— Мы хорошо врезали им, правда? — мягко говорит он, с удовольствием откидываясь на кожух перископа. Такое впечатление, будто он наслаждается каждым мигом проведенной атаки, неторопливо смакуя ее моменты. — Как потрясающе красиво рвануло пламя из люков. Какой невероятный раздался грохот. Первый должен был затонуть очень быстро.

«Музыка смерти». Где я мог слышать это? Должно быть, в чьей-нибудь публичной речи. Такой штамп пламенной риторики можно подхватить где угодно: музыка смерти.

«Смерть» — забавное слово: похоже, все стараются избежать его употребления. Никто не «умирает» в некрологах. Господь забирает к себе. Усопший вступает в жизнь вечную, закончив свое земное паломничество — но не умирает. Откровенный глагол «умереть» обходят стороной, словно чуму.

В лодке тишина. Слышится лишь мягкий поворот рулей глубины, да время от времени меняется курс.

— Шум винтов быстро нарастает, — докладывает акустик. Снова АСДИК! На этот раз он звучит так, словно кто-то с сильным нажимом пишет мелом по грифельной доске.

— Шум усиливается.

Я обращаю внимание на колбасы, свисающие с потолка. Все они покрыты белым налетом. Вонь и влажность не прибавляют им пикантности. Но салями еще долго продержится. Наверняка еще съедобна. Копченое мясо тоже. Мертвая плоть — самая живая плоть. Кровь быстро течет по моим венам. В ушах стучит. Сердце громко колотится: они нашли нас!

— Время?

— 02.40.

Раздается вой. Что это было? И где он прозвучал: внутри или снаружи лодки?

Точное направление! Эсминец торопится с белой костью в зубах! Несется во всю прыть!

Старик задирает ноги и расстегивает жилет. Он словно устраивается поудобнее, чтобы рассказать парочку анекдотов.

Интересно, что дальше случается с потопленными лодками. Может, они, сплющенные, там и остаются, гротескная армада, постоянно висящая на глубине, где плотность воды в точности соответствует плотности исковерканного куска металла? Или они спрессовываются дальше, пока не опустятся на тысячи и тысячи метров, чтобы лечь на дно? Надо будет как нибудь спросить командира. Как-никак, он на короткой ноге с давлением и вытесняемым объемом. Он-то должен знать. Скорость падения, сорок километров в час — мне тоже необходимо знать это.

Старик вновь ухмыляется своей привычной слегка кривой усмешкой. Но его глаза внимательно переходят с одного на другое. Он вполголоса отдает рулевому приказание:

— Круто лево руля, курс двести семьдесят градусов!

— Эсминец атакует! — сообщает акустик.

Я не свожу глаз со Старика. Он сейчас не смотрит.

Белая кость… они приближаются к нам на максимальной скорости.

Мы по-прежнему так глубоко, как только возможно.

Кинопленка остановилась на мгновение. Затем акустик делает гримасу. Нет никаких сомнений, что это означает.

Медленно тянутся секунды: бомбы уже в пути. Дыши глубже, напряги мускулы. Целая серия сотрясающих взрывов почти сбивает меня с ног.

— Подумать только! — восклицает Старик

Кто-то кричит:

— Течь над водомером!

— Не так громко! — обрывает его командир.

Опять то же самое, что и в предыдущий раз. Наше слабое место. Струя воды, твердая, как арматура, пересекает весь центральный пост, разделив лицо Старика на две половины: с одной стороны — удивленно открытый рот, с другой — поднятые брови и глубокие складки на лбу.

Пронзительный свист и топот каблуков. Невнятные выкрики со всех сторон. Моя кровь застыла, превратившись в лед. Я перехватываю бегающий взгляд Семинариста.

— Я устраню ее! — это помощник по посту управления. Он одним прыжком оказывается рядом с пробоиной.

Внезапно меня охватывает бешеная ярость: проклятые сволочи! Нам ничего не остается, как только ждать, пока эти ублюдки не потопят нас внутри нашей собственной лодки, как крыс.

Помощник насквозь мокрый. Он перекрыл какой-то вентиль. Струя стала изгибаться в кривую, падающую на палубные плиты, и поток начал иссякать.

Я замечаю, что дифферент у лодки опять приходится на корму. Шеф под прикрытием очередного взрыва уравнивает лодку. Она нехотя встает на ровный киль.

Эта струя воды, ворвавшаяся под немыслимым давлением в лодку, потрясла меня до глубины души, дав возможность ощутить грядущую катастрофу. Всего в палец толщиной, но насколько пугающая. Страшнее, чем любой штормовой вал.

Новые разрывы.

Или я перестал что-либо понимать, или под люком боевой рубки собралось несколько человек. Как будто там есть какой-то шанс!

Мы еще не дошли до точки, чтобы всплывать. Старик сидит так спокойно, что никак не подумаешь, будто он испробовал все уловки, имевшиеся в его распоряжении. Но усмешка сошла с его лица.

Акустик шепчет:

— Еще шумы винтов на ста двадцати градусах!

— Ну вот мы и попались! — негромко произносит Старик, и в этом можно не сомневаться.

— Какой сейчас пеленг у нового шума?

Голос стал деловым. Надо еще кое-что прикинуть в голове.

Поступает рапорт из кормового отсека:

— Воздушные клапаны дизелей сильно текут!

Старик переглядывается с шефом, который исчезает в направлении кормы. Старик берет на себя управление рулями глубины.

— Передний — вверх десять, — слышна его негромкая команда.

Я замечаю, что мой мочевой пузырь испытывает сильное давление. Должно быть, на меня подействовала льющаяся вода. Но я не ума не приложу, где можно отлить.

Шеф возвращается на центральный пост. Как выяснилось, там было две или три течи из-под фланцев. Судя по его голове, у шефа начался нервный тик. В лодке течь, а ее нельзя откачивать: враг наверху наблюдает за тем, чтобы мы ни в коем случае не перетрудились. Впрочем, вспомогательной помпе все равно пришел конец. «Стеклянная оболочка вспомогательной трюмной помпы треснула!» — расслышал я посреди грохочущего хаоса. Стекло водозаборника тоже разбито. С ума можно сойти!