Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

Кызымбаев заерзал на стуле и показал на ее компанию, отражавшуюся в стекле:

— Это живые, что ли?

Старуха осторожно погладила свои фигурки.

Была она сегодня какой-то особенно несговорчивой и молящей, а он подумал, что слишком легкое испытание предложил старухе, надо было попросить ее вылепить самолет или жирафа, но теперь не стоило рисковать, и Кызымбаев, положив обе ладони на стол, просто сказал:

— Так… На этом разговор закончен. По-вашему, они живые, а по-моему, неживые. Всё.

За открытым окном, на бульваре, послышалась детская песня, подчеркнувшая тишину, и старуха сказала в этой тишине:

— Нет, не всё!

— Что вам еще от меня надо, уважаемая Хамро-биби?

— Докажи! — крикнула старуха.

Ну, пришла пора ему посмеяться.

— Доказать? Вам доказать?

Если бы он мог это сделать! Какой уж год старался и не мог! Песенка приблизилась, под окном вразнобой зашаркали маленькие ноги. Это значило, что возвращается с прогулки соседний детский сад, и Кызымбаева осенило. Что ж, он демократ, и старуха получит посрамление самым демократическим путем. Пусть!

— Хорошо! Я вам докажу. Вот идут доказательства! Сейчас!

С этими словами Кызымбаев выглянул в окно. Волнующейся вереницей дети шествовали по бульвару за молоденькой женщиной, такой молоденькой, что ее не грех было назвать и девушкой.

— Девушка! Помогите важному делу!.. — И пообещал старухе: — Сейчас… Верховный суд все решит…

Старуха неожиданно засмущалась, вытерла руки о платье и побледнела, а комнату заполняли дети. Зарябило в глазах от цветастых платьев, клетчатых рубах, ярких маек, бантов, тюбетеек, расшитых шелком. В этом городе их умели расшивать не только многоцветным шелком, но и золотом, как нигде.

Кызымбаев выбрал толстого мальчика в такой тюбетейке и вельветовых штанах, прятавшегося в дальнем углу за спину товарища, и глазастую девчонку, сразу прильнувшую к столу. Пусть будет судья скромный и судья бойкий.

— Иди сюда, — позвал он мальчика, но тот залез еще дальше в угол. — Иди, я дам тебе очень хорошую игрушку.

И поманил его пальцем.

Мальчик подошел к столу и насупился.

— Как тебя зовут?

— Рустам! — подбодрила девушка, заодно поправляя косу. — Скажи, что тебя зовут Рустам!

Толстячок молчал, еще ниже опустив голову.

Кызымбаев несколько брезгливо взял зеленую раскорячку и тихонько, чтобы не испугать ребенка, поставил ее перед мальчиком.

— Что это такое, Рустам, а? Вот мы делаем игрушки и не знаем, что это такое.

Прежде чем мальчик освоился и присмотрелся, раздалось несколько голосов:

— Жеребенок!

Рустам схватил жеребенка и внезапно огрызнулся на резвых друзей, исподтишка погрозив им опущенным кулаком:

— Я сам знаю. Жеребенок!

— Да? — с удивлением спросил Кызымбаев и отодвинул Рустама рукой. — А тебя как зовут?

Белый бант встряхнулся, острые кулачки нетерпеливо прижались к подбородку.

— Гюльнара!

— Как красиво тебя зовут! — почему-то польстил девочке Кызымбаев. — Ты и правда как цветок!

— Ага!

— Если это жеребенок, то это кто?

— Это? — Гюльнара — тронула пальцем унылый желтый нос, выглядывающий из-под поклажи, и засмеялась. — Маленький ишак с большими хурджунами.

С перекидными мешками для груза, если сказать по-русски.

Старуха хлопнула ладонями.

— Хамро-биби! — одернул ее Кызымбаев, жестами давая понять, что не надо развивать у детей нездоровый энтузиазм, что суд должен быть беспристрастным, и повернулся к Гюльнаре.

Городская девочка, она, может быть, и не видела настоящего ишака на улице, а такие вот игрушки вовсе сбивали ее с толку. Жалея, он погладил девочку по голове. А девочка радовалась, что дяде нравится ее ответ, она не сомневалась, что этот удивительный дядя в золотых очках сам делает игрушки, с которыми не хотелось расставаться.

Дядя вытер нос кулаком и осмотрелся. Остался еще красный львенок.

— А это что? — повысил голос Кызымбаев, обращаясь ко всем сразу, напропалую.

— Кто, — поправила девушка, кажется уже разобравшаяся в ситуации. — Простите… Это ведь одушевленный предмет… Кто это, дети?

— Лев! — приглушенно, с почтением, отозвались дети. — Лев!

Они его называли «львенок», звучало: шерча — сын льва.

— Красный лев? — растерянно спросил Кызымбаев, совсем обескураженный.

У него было шестеро своих детей, трое еще маленьких, и он хотел хоть что-то уяснить для самого себя.

— Красный — самый храбрый! — сказал Рустам.

— А кто на нем скачет?

— Я! — Какой-то хилый живчик с грязными коленками, в ушитой футболке и синих трусах подскочил к Кызымбаеву, прижался и стал тереться об его руку. — Чур, я первый!

Кызымбаев отдал ему львенка. Мальчик поднес его к самым глазам и сказал:

— РРР!

Его переполняла жажда общения. Девушка назидательно прибавила, обращаясь к своим воспитанникам:

— Мальчик храбрей самого льва! И наш Абрарчик не испугался! — Она повертела игрушку в пальцах. — Какая прелесть!

— Ну ладно, — вспотев, сказал Кызымбаев. — Лев красный, потому что самый храбрый. Это ишак… Ладно… Но жеребенок! Почему зеленый?

Он опять смотрел на медлительного Рустама. Рустам набрал в себя побольше воздуха и сказал:

— Он наелся травы!

Старуха не сдержалась, хлопнула в ладоши и потерла ими. Сама не ожидала такого ответа.

А дети, шумно благодаря дядю, уже уносили зеленого жеребенка, желтого ишака и льва с наездником. Кызымбаев снял очки, подышал на них и надел, не вытирая. Он был потрясен. Старуха тоже сидела и молчала. Стекла потихоньку высохли сами, и Кызымбаев увидел ее и спросил:

— Теперь все лошади будут зеленые?

— И синие, и голубые, — сказала старуха.

— Что же они едят? — язвительно спросил Кызымбаев.

Он демонстрировал свою несокрушимость. И старуха поняла его — ведь она была опытная старуха — и яростно ответила:

— Мороженое.

Случалось, она вспыхивала и раньше. Оставляла свои игрушки и уходила. Сейчас она прочно сидела на скрывшемся под ее одеждой стуле всем своим грузным телом. А на Кызымбаева нашла сонливая тоска, он томился: как избавиться от старухи и облегченно вздохнуть? Он так устал, что остановились мысли. Хоть бы кто-нибудь пришел или позвонил. Не шли и не звонили.

Старуха же машинально взяла со стола пластилинового верблюда и выкруглила ему огромные ноздри, развела ноги в стороны и прогнула спину, а чтобы горбы не встретились, один свалила налево, другой направо и хвост оборвала и подняла морковкой.

Лицо ее было как вспаханное поле, как древесная кора, и по нему текли слезы. Они долго петляли и останавливались в самых глубоких бороздах морщин. По щекам ее текли слезы, а она улыбалась. Она поставила расходившегося верблюда, этакого забияку, на строптивые ноги и сказала:

— Смешно!

— Смешно! — как за спасательный круг, уцепился за ее словцо Кызымбаев. — А смеяться не надо!

Она не умела втолковать ему, что над смешным не обязательно смеяться, его можно любить. Может быть, потому еще она и лепила такие странные, такие смешные фигурки.

Слез своих она не замечала и все еще улыбалась, смущая Кызымбаева, и тогда он страдальчески спросил:

— Может быть, деньгами помочь?

— Нет, — застенчиво склонив голову набок, отказалась она. — Турист помогает.

— Какой такой турист?

— Вах! — сказала старуха. — Автобус приезжает, выходят люди…

— Прямо в кишлак приезжают? — не поверил Кызымбаев.

— Говорят: «Мы приехали… Где народное искусство?»

— Подождите! — остановил ее Кызымбаев, видя, что она собирается уходить. — Какое народное?

— Называется — сувенир, — шепотом объяснила старуха.

О аллах! Кызымбаев призывал на помощь аллаха. Об эту неграмотную старуху разобьешься скорее, чем о камень.

— Много платит? — спросил он деловито.

— Скажешь — два рубля, дают два рубля, скажешь — три, дают три…

— Это спекуляция!

— Да, да… Правильно! — Старуха встала и совсем перегнулась через стол к нему. — Сделай артель, бери деньги…

Вот куда она клонила, бестия!

— Нет!

— А понравилось, — сказала старуха.

— Кому?

— Сам слыхал, где жеребенок, где ишак… Они сказали…

— Они ничего не понимают!

— Почему?

— Потому, что они дети! Вот такие… Вот такие… Мы должны их учить… Понравилось! Зачем вы так говорите? Зачем? Зачем принесли свои игрушки?

— Это не мои, — сказала старуха. — Это мой внучек слепил…

— Ах, внучек! — наконец-то с облегчением вздохнул Кызымбаев, и сразу стали понятны и ее сегодняшняя настойчивость и восхищение. — Внучек! Это хорошо. Но ваш маленький внучек уже большой формалист. Это плохо.