Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

До слуха Булгакова долетали отдельные слова, реплики прохожих, уличных торговцев, зевак, городских мальчиков-оборванцев, слонявшихся ватагами по многолюдным базарам. За шесть лет Яков Иванович неплохо изучил турецкий язык и понимал почти все, что говорили. Видел десятки любопытных глаз, следивших за процессией. Даже для Стамбула это было необычное зрелище. Его принимали за какого-то высокого гостя, знатного сановника, и, наверное, никто из прохожих не догадывался, что на пышно убранном коне везут в Семибашенный замок узника султана и что тридцать хмурых всадников, скачущих позади, не его свита, а недремлющий конвой. И если бы вдруг он отпустил повод и пришпорил своего арабского скакуна, то эти всадники кинулись бы за ним с занесенными для удара ятаганами. И неизвестно, довелось бы ему тогда смотреть на Стамбул из окон тюрьмы Эди-Куль...

Булгаков знал, что с послами иностранных государств в Блистательной Порте особо не церемонились. Полномочного министра Людовика Четырнадцатого в Стамбуле графа Санси бросили в тюрьму на четыре года всего лишь по подозрению, что он якобы способствовал побегу из тюрьмы своего соотечественника. Французский посланник в Саиде Дильон за неуступчивость получил пятьсот ударов палками по пяткам. А один из послов был даже тайно удушен, хотя реис-эфенди[104] и объявил, что он покончил жизнь самоубийством.

Яков Иванович был готов ко всему. Его не очень удивило повеление Абдул-Гамида сменить посольские покои на темницу в печально известном замке. Более неожиданной была для него резкая перемена в обращении великого визиря Юсуфа-Коджи, который словно бы забыл о частых встречах и беседах с русским послом в своей загородной резиденции Чираган на Босфоре. Во время предпоследней аудиенции Юсуф-Коджа обращался с ним напыщенно и высокомерно, как суровый господин с подчиненным. Булгаков потребовал объяснения, но натолкнулся на холодный отчужденный взгляд великого визиря.

— Вы их получите, — сухо кинул вслед встревоженному послу.

В ту ночь Булгаков так и не смог сомкнуть глаз. Мысли отгоняли сон, снова и снова возвращали его к беседе с великим визирем. Чтобы отвлечься от них, Яков Иванович спустился во дворик. В темном небе почти над головой висел круглый, как турецкая лепешка, желтый месяц. На вытертых каменных плитах, дышавших дневным теплом, лежали длинные тени. Булгаков вспомнил, что именно в такую ночь возвращался в карете от великого визиря и встретился на полпути с экипажем прусского посла Дица. Он не придал никакого значения этой случайной встрече. Возможно, и забыл бы о ней, если бы не странная перемена в серале и новость, услышанная на следующий день от Исмета.

Его драгоман переписывал очередной фирман[105] великого визиря для истолкования по-русски, когда увидел в передней прусского посла. Диц был чем-то взволнован, и хотя в такую позднюю пору Юсуф-Коджа не устраивал аудиенций, посла вежливо пригласили в его кабинет.

Сначала Исмет не прислушивался к беседе, которая велась по ту сторону шелкового полога. Но неторопливо промолвленные Дицем слова: «Кто будет владеть Кинбурном, тот будет владеть Крымом, а значит, и Черным морем» — его насторожили. Кинбурн принадлежал России, и получалось, что прусский посол намекал хозяину на его захват. Исмет отложил перо. Он понимал, о чем идет речь, и был удивлен, что Диц так откровенно говорит с великим визирем. Общаясь с окружением реис-эфенди, который занимался внешними сношениями, юноша хорошо знал: Порта не готова к войне с Россией. Башлефтердар, то есть главный казначей империи, с отчаянием говорил, что казна пуста. Выплата денег янычарам задерживалась, и они чаще и чаще искали себе заработки на стороне, занимались мелкой торговлей, ремеслом, а то и прибегали к грабежам. Исмет не хотел войны. У него остались лишь старенькая мать и сестра, а отец и два старших брата не вернулись из-под Рябой Могилы, погибли. Кому нужна была их смерть? Юноша старался теперь не пропускать ни единого слова, доносившегося из кабинета. У него было намерение пересказать услышанное русскому послу, чтобы тот предостерег великого визиря от неосмотрительного шага. Ибо, хотя Диц и просил заверить султана, что на стороне Османской империи немедленно выступит Швеция, Исмет сомневался в счастливом конце войны.

За минаретами старой мечети сверкнула на солнце голубая полоска Золотого Рога. Булгаков проследил взглядом за парусником, который шел правым галсом[106] с Босфора. Не прошло еще и трех месяцев, как он сам возвратился на таком же судне из Херсона, где принимал участие в переговорах с французским посланником де Сегюром и австрийским интернунцием Гербертом. Он был тогда уверен, что удалось отвратить войну с Турцией. Ошибся. Кинбурн — Кили-Бурну — Острый Нос не давал покоя горячим головам в серале. Эта маленькая крепость на узкой и острой песчаной косе, что как кинжал врезается в море напротив Очакова, мешала турецким парусникам. Порог Счастья не мог считаться до конца счастливым, пока в Кинбурне хозяйничали русские. Нужно было отобрать его любой ценой. «Кто будет владеть Кинбурном, тот будет владеть Крымом, а значит, и Черным морем», — повторил Яков Иванович мысленно слова Дица, пересказанные ему верным Исметом. «Кто будет владеть Кинбурном...» Полномочный министр Фридриха-Вильгельма знал, как наиболее чувствительно задеть честолюбие великого визиря. Крепость же доброго слова не стоила — ни каменных стен, как в Очакове или Измаиле, ни грозных бастионов. Земляные валы, ров, который можно перейти вброд, и гарнизон — полтора батальона. Если хорошо постучать в ворота — сами упадут. Такие крепости не оказывают сопротивления. Их берут без боя.

После последнего визита к Юсуф-Кодже Булгаков ждал этого приглашения. Не хотелось лишь выходить из дому в такой зной. В середине июля Стамбул всегда напоминает раскаленную печь, а в тот день его камни, казалось, плавились от солнечного жара. «Не мог подождать до вечера», — недовольно подумал Яков Иванович, надевая при помощи лакея черный визитный фрак. Но посланец реис-эфенди терпеливо ждал в передней, и он вынужден был идти садиться в экипаж, подставлять лицо адскому зною.

Реис-эфенди сидел, откинувшись на красные бархатные подушки, с блестящим кальяном у ног. Два арапчонка внесли чашечки с кофе, поставили их возле гостя и хозяина. Здесь, за толстыми каменными стенами дворца, было прохладнее и дышалось бы легче, если бы не табачный дым от кальяна, который сизыми клубами висел в воздухе.

— Скажите, господин Булгаков, — бегая глазами, спросил реис-эфенди, — почему Россия проявляет такой интерес к Картлийско-Кахетинскому царству? Вам мало своих степей? — Он остановил наконец взгляд на банте шейного платка посла. — Порта недовольна вашим вмешательством в дела картлийские.

Какого угодно