Эпоха роста. Лекции по неокономике. Расцвет и упадок мировой экономической системы - Олег Вадимович Григорьев

множество деталей, подавляющее большинство которых используется только в данном устройстве. В других видах вооружений они не используются, в гражданском секторе тоже. Про использование в гражданском секторе можно, конечно, сказать, что тут мешала секретность. Об этом тоже много говорили, но, когда это ограничение ослабло, не так много оборонных наработок оказалось пригодным для использования в гражданском секторе.

Еще раз – речь идет о недостатках модели научно-технического прогресса. Нужно было в первую очередь думать о том, как сделать данное конкретное изделие, а не о том, как вписать его в существующую систему разделения труда, в предметно-технологическое множество. Для характеристик самого изделия это было хорошо, а вот для экономики в целом оборачивалось излишними затратами.

Размер оборонного заказа достаточно жестко определен [109], сколько изделий надо будет произвести – известно. Следовательно, известно и сколько деталей для конечного устройства надо произвести. И что, строить несколько предприятий для производства деталей, которые больше никому не нужны, только для того, чтобы организовать конкуренцию? На самом же деле в большинстве случаев производство деталей налаживалось на самих головных предприятиях, которые превращались в малоуправляемых монстров [110].

Когда их попытались переориентировать на производство гражданской продукции, то гигантский уровень накладных издержек похоронил эту затею. Не говоря уже о технических проблемах. Вообще говоря, все недостатки структуры военно-промышленного комплекса наглядно вылезли наружу, когда перед ним была поставлена задача конверсии, которую остряки назвали чем-то промежуточным между конвульсией и диверсией.

Тут мы опять-таки бездумно копировали Запад, не понимая принципиальную разницу между экономическими моделями. США было гораздо проще провести конверсию, чем нам, хотя и там проблем хватало. Но все-таки. Цифры совершенно условные, тут важно соотношение. В Америке, допустим, 80% используемых компонентов бралось из совместного, военно-гражданского предметно-технологического множества. Допустим, что 10% – это сборочные мощности, еще 10% – компоненты, которые используются только в оборонном секторе.

Вот с этими последними десятью процентами действительно непонятно, что делать. То есть понятно – пытаться коммерциализовать, но результат может быть неоднозначен. С 10% сборки – тоже проблемы, хотя и меньше. А по остальным 80% принципиальных проблем нет, хотя, конечно, тут будет снижение рентабельности, надо искать новые рынки и т. д.

А у нас соотношение обратное. Сборка – те же 10%, еще 10% – это то, что может представлять интерес для гражданской промышленности. А 80% – это специфически военная продукция. Причем первые 20% существуют не отдельно, они «погружены» в эти 80%. То есть предприятие перестает использовать 80% мощностей, и должно на оставшихся 20% обеспечить какую-то эффективность. И что тогда сетовать на высокий уровень накладных расходов на наших, скажем, машиностроительных предприятиях?

Понятно, почему конверсию было принято сравнивать с диверсией, и до сих пор руководители оборонных предприятий произносят это слово с содроганием.

В гражданской промышленности, как нетрудно догадаться, избыточные издержки не допускались. Впрочем, там и занавес был не такой плотный. Поэтому гражданский сектор, когда вставал вопрос о новых продуктах, ориентировался на западное предметно-технологическое множество, на импорт оборудования (вспомним тот же многострадальный ныне АвтоВАЗ). Потом выяснялось, что если мы закупаем оборудование, то надо и сырье закупать, но пока цены на энергоносители были велики, все это как-то могло работать.

Социальные издержки советской модели НТП.

Как СССР создавал своих могильщиков.

Но у работавшей в СССР модели научно-технического прогресса были и другие, не столько экономические, сколько социальные издержки. Они менее бросаются в глаза, но их разрушительная роль в конечном счете оказалась огромной.

Чтобы понять их природу, давайте опять на условном примере сравним ситуацию в СССР и в США. В 1980-е годы приводились такие цифры – я не знаю, как они считались, но это и не очень важно: якобы и у нас и у них насчитывалось по 4 миллиона научно-технических работников. Я сейчас не очень понимаю, как такие цифры вообще можно получить, учитывая практически полную несравнимость институциональных структур, но давайте будем пользоваться ими.

Понятно, и любому, кто работал в научно-технической сфере, это совершенно очевидно, что далеко не все эти 4 миллиона в СССР были талантами. Да, таланты искали, таланты воспитывали, таланты поощряли – но сделать всех талантами невозможно. Во многом это лотерея.

Но предположим, что благодаря всем усилиям удалось добиться, чтобы из этих 4 миллионов у нас было 50 тысяч настоящих талантов. Это очень много, но нам много и требовалось.

А что в США? Там, конечно, тоже были какие-то элементы поиска отбора и воспитания талантов, особенно после того, как они стали проигрывать гонку в космосе. Но речь идет именно об элементах, а не о всеобъемлющей системе. Образование было ориентировано на то, чтобы сформировать «крепкого» специалиста, а вот выбор – идти или не идти по пути таланта – предоставлялся самим людям.

В сущности, в этом и заключается суть многоступенчатого образования, которое мы сейчас пытаемся копировать, порой с анекдотическими последствиями. Ты можешь учиться 4 года – и становишься специалистом, который сразу может пойти работать и приносить пользу. Никто не говорит тебе, что ты должен быть талантом, да ты и не претендуешь на это. Достаточно того, что ты потратил время и силы на обучение, и благодаря этому имеешь возможность претендовать на более высокий уровень заработной платы, чем те, кто образование не получил. Все в рамках теории человеческого капитала в ее классическом виде [111]. А если человек вдруг понял, что у него есть потенциал добиться большего, иными словами, он претендует на положение таланта, он может продолжить учебу, но тут уж он принимает на себя и все возможные риски. Хотя на этом этапе такой выбор и может поощряться, если человек с точки зрения окружающих действительно демонстрирует признаки таланта.

Допустим, что в результате в США из 4 миллионов научно-технических работников одна тысяча – это таланты. То есть в 50 раз меньше, чем в СССР.

Мало? А это как посмотреть. На самом деле научно-технический прогресс в США может идти достаточно долго, даже в том случае, если талантов вообще не будет. Его будут делать «крепкие» специалисты. Ведь чему их учат и в чем заключается их работа? Их учат работать с предметно-технологическим множеством. Они должны хорошо знать свой сегмент этого множества и, когда возникает проблема, найти наилучший способ ее решения с использованием уже имеющихся