Голубой бриллиант - Иван Шевцов

– Нет, конечно, не это главное, роскошь – сопутствующее счастью. Главное – любовь. Я с вами согласен. Но любовь в шалаше, извините, это сказка для простаков, ради утешения.

– Любовь должна быть взаимной. Только такая любовь приносит счастье. Я так понимаю.

– Но ведь вы не любите Евгения, а он любит не вас а свою сотрудницу, с которой укатил на приморские пляжи. Следовательно, вы несчастливы, – подтрунивал Яровой.

У Тани не нашлось слов, чтоб немедленно парировать, и она сказала с наигранной улыбкой:

– Но ведь вы тоже не счастливы, коль вам не хватает любви.

– Именно так. И тут я встретил вас…

– И что же? – в вопросе Тани прозвучали насмешливые нотки.

– И полюбил вас с первого взгляда. И говорю вам словами гения: «Я опущусь на дно морское, я полечу за облака. Я дам тебе все, все земное – люби меня».

– На Демона вы не похожи, не тянете, – с нескрываемой насмешкой сказала Таня.

– Тогда кто же я по-вашему? Мефистофель? – И побагровевшее лицо Ярового исказила вымученная улыбка. Таня тоже улыбнулась и заметила:

– Прямо, как в кино. Вы артист. Вы сами сказали, что играете роль в великом спектакле, который называется русской трагедией. Зачем же вам переходить на комедийную роль? Вы знаете такие стихи:

И чувства нет в твоих очах,И правды нет в твоих речах,И нет души в тебе?

– Чьи это? – небрежно поинтересовался Яровой.

– Федор Тютчев, над которым недавно по телевидению измывался пошляк Познер. Допустим, что тютчевские строки не о вас. Но ведь я вас не люблю и никогда не смогу полюбить, потому что вы мне не нравитесь. Извините за откровенность. Как говорят, сердцу не прикажешь, вы – не мой идеал.

– А чем же я нехорош?

– Я этого не сказала. Вы прекрасный, видный, богатый, удачливый, но не мой.

В Яровом закипала злоба, болезненная обидчивость. Устремив на Таню разъяренный взгляд неподвижных, непроницаемых глаз, он выдавил:

– Вам, как красно-коричневой, не нравится мое отчество?

– Странно. Не ожидала я от вас такого, Анатолий Натанович. Почему вы окрестили меня красно-коричневой? Потому что я люблю свою родину, свой несчастный народ, потому что я русская? Да, я горжусь своей многострадальной Россией, ее нелегкой, но славной историей, где были и взлеты и падения. Кстати такого падения, как сейчас, Россия никогда не знала. Я горжусь Пушкиным и Чайковским, Менделеевым и маршалом Жуковым, Есениным и Гагариным, Репиным и Шаляпиным, Шолоховым и Георгием Свиридовым. Горжусь моим талантливым народом и огорчаюсь его наивной доверчивостью, излишней добротой и гостеприимством, неоправданным терпением.

Он слушал этот монолог Тани молча, понурив взгляд и держа в руке полную рюмку, это было неодобрительное молчание. Он не хотел ее перебивать и не имел желания спорить с ней. Да и о чем тут спорить? А она, бросив на Ярового быстрый, неприветливый взгляд, продолжала:

– Меня вот преследуют недавно прочитанные стихи Валентина Сорокина:

Стонет русская земля:Банда стала у руля.Неужели их не сброситПролетарий с корабля ?!

И я спрашиваю себя вместе с поэтом: почему не сбросит? Нет ответа. Может, вы, Анатолий Натанович, знаете ответ?

Он слушал Таню подозрительно и с любопытством, жесткие глаза его пытались проникнуть ей в самую душу. С легкой усмешкой он резко выплеснул себе в пасть вино и тут же снова наполнил свою рюмку. Потом поднял на Таню холодный, недружелюбный взгляд, глухо произнес:

– За ваше здоровье и счастье. Надеюсь, вы найдете свой идеал.

Опорожнив и эту рюмку, он устало поднялся и направился к выходу, буркнув на ходу с холодной усмешкой:

– Телефон вы мой знаете.

– Минуточку, – спохватилась Таня. Она взяла со стола коробку духов «Все ароматы Франции» и протянула ему: – Заберите, пожалуйста. – Но он даже не обернулся, негромко вымолвил:

– Будет желание – звоните.

И ушел.

Глава четвертая

1

После ухода Ярового Таня вдруг почувствовала себя смертельно усталой, измученной и расстроенной. Яровой вызывал в ней физическую гадливость. Она попробовала найти слово, точное и меткое, чтоб определить им Ярового, дать ему характеристику одним или двумя словами. «Циник?» «Подонок?» Да, конечно. И все же не совсем всеобъемлюще. И наконец решила: «Пошлая душонка», не просто пошляк, а именно – с пошлой душонкой, вообразившим себя Демоном. Честь, порядочность, приличие – для него пустые звуки. Ее больно поразило его откровенное доносительство о сожительстве Евгения с Любочкой – факт, о котором она даже не догадывалась. Сначала ей не хотелось верить: сочинил с подлой целью, чтоб добиться своего. И тут же соглашалась: похоже на правду. Но почему раньше ей эта мысль не приходила в голову – поводов для подозрений было больше, чем достаточно, но она их сходу отметала, она верила ему, своему Евгению, и считала, что и он верит ей. Впрочем, у него не было повода подозревать ее в измене, о которой она не помышляла, он даже не ревновал, когда мужчины глазели на нее бесцеремонно и делали дух захватывающие комплименты, он даже гордился, и ее это обижало.

Усталая, издерганная, она впала в состояние безнадежной растерянности. Мысли об измене Евгения ее терзали сильнее всего: человек, которого она искренне любила, которого боготворила, оказался способен на предательство. Ну разлюбил, полубил другую, в жизни такое случается и довольно нередко. Что ж, скажи честно, откровенно, можно решить все по-хорошему. Все эти последние страшные годы русской трагедии, когда душа ее изнывала от переживаний за судьбу России и людские беды, он от души наслаждался жизнью и врал. Честная и гордая, она была ужасно оскорблена и не находила оправдания поведению Евгения. У нее даже возникло подозрение, что он преднамеренно, по обоюдному сговору подослал к ней сегодня Ярового.

Вообще-то во второй половине дня она собиралась поехать на дачу, но появление Ярового спутало все карты. И теперь, не находя себе места под тяжестью размышлений, она подумала: «А может, сейчас, пока еще не поздно, уехать на дачу и провести там воскресный день?» Но одного такого желания оказалось недостаточно: у нее не было сил заставить себя выйти из дома. Не лучше ли завтра встать пораньше и уехать, а сейчас заняться домашними делами, которых у женщин всегда невпроворот. Так и порешила. В девять вечера, посмотрев по телевидению новости, она легла в постель, приняв таблетку успокоительного. Разбудил ее телефонный звонок. Часы показывали четверть одиннадцатого. Спросонья ей показалось, что звонок междугородний, и она решила, что это Евгений: он обещал позвонить. В трубке послышался уже знакомый ей гнусавый голос анонима. Он спрашивал Евгения. Она машинально, прежде чем поинтересоваться, кто говорит, ответила, что он в загранкомандировке.

– Смылся, – прогнусавила трубка. – Найдем, из-под земли достанем и рассчитаемся.

И к Тане вернулся страх, тот самый, охвативший ее после стрельбы по машине и, казалось, приглушенный, отодвинутый на задний план другими переживаниями. Сон как рукой сняло, душа сжалась в комок. Значит, охота за Евгением не прекращена, они требуют расчета, значит, он им что-то должен и они не упустят своего, заставят расплатиться, возможно, кровью и жизнью. С кем он связался? Почему она об этом ничего не знает? Ведь их угрозы падут на нее, на Егора. Нет-нет, только не на Егора – мальчик тут не при чем, как, впрочем, и она. А эти твари – она имеет в виду преступников – непредсказуемы. В печати, по телевидению она читала и слышала: убийство стало повседневным явлением, убивают средь бела дня. Убивают по заказу. Но что-то ей не приходилось слышать, что задержаны и осуждены убийцы. Она чувствовала себя совершенно беззащитной. В стране хозяйничают уголовники сплошные, сверху до низу уголовники. Никакие законы не действуют. Их никто не выполняет, начиная с самого президента. Он подает пример беззаконию. Это известно всем и каждому.

Так она лежала в постели с открытыми глазами и зажженным у изголовья ночником. До двенадцати часов предавалась тяжким, тревожащим душу размышлениям. Сон не приходил, и она приняла таблетку снотворного. Засыпала медленно, погружаясь в хаос неприятных сновидений. Ей снилось, что за ней охотятся, ее преследуют какие-то субъекты, натравляемые Яровым, ей виделись его холодные глаза, язвительная усмешка на плотоядных губах. Она убегала, хотела спрятаться на даче, подбежала к калитке, нажала на кнопку звонка. И звонок разлаялся, только не мелодичный, а резкий, трескучий, от которого она с дрожью проснулась. Она с опаской посмотрела на телефон, потом на часы. Было начало третьего. Она не сразу взяла трубку: сердце ее трепетало. А звонки были настойчивыми, резкими. После пятого звонка она сняла трубку и тихо сказала:

– Я слушаю.

Ответа не было, но она знала, определенно чувствовала, что ее слышат, она даже ощущала дыхание в трубке.