Пособие для Наемника (СИ) - Анастасия Машевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лорд Дайрсгау был почтителен, несмотря на ее юный возраст. Он слушал ее сбивчивое признание и сумбурную речь о том, что происходит, с терпением того самого Создателя, которого без конца восхвалял бородавочный Фардоза.
Эйвар говорил с ней всерьез. Разъяснял многие вещи, как неопытной, но говорил и обходился, как со взрослой. Лорд Дайрсгау задал так много уточняющих вопросов и дал так много советов, что поначалу Идель казалось, она забудет их все, едва дойдет до отведенной ей комнаты, чтобы отдохнуть.
Она вправду забыла — вспомнила уже потом, в карете, по дороге домой, когда мысли наконец, улеглись. Однако один совет вбился ей в память сразу и навсегда. Будто вытесанный в стелле, он засел так прочно, так глубоко, что отпечатался на самой ее душе:
«Стал наковальней — терпи. Стал молотом — бей».
Идель добиралась домой экипажем, и долго, тщательно обдумывала каждое слово, сказанное Эйваром при встрече. Когда, наконец, во дворе чертога Греймхау она сошла со ступенек подставки, услужливо придвинутой к дверце кареты (впервые тогда по-герцогски подав руку, чтобы Рейберт ей помог), она поклялась себе сделать все, чтобы стать из наковальни молотом.
И как только местный управляющий приветствовал ее привычным «Дитя-герцогиня», Идель красноречиво обернулась через свободное плечо. Кивнула с хладнокровным достоинством, которое подсмотрела у Эйвара, стоявшему наготове Ульдреду. Движением головы указала цель.
Ульдред кивнул в ответ. Пока он подходил, юная леди отпустила руку Рейберта и протянула длань к управляющему, вроде как желая, чтобы теперь он сопровождал ее. Мужчина хмыкнул, переглянулся с ее мачехой, и подал эрцгерцогине руку.
Та взялась. Вцепилась и потянула в сторону. Ульдред точным, некрасующимся движением достал меч и без разговоров отсек управляющему конечность ниже локтя.
— В темницу. — Даже ее голос стал другим.
Молот, ударяя по наковальне, не стрекочет цикадой, не щебечет и не поет соловьем. Он ударяет один раз, точно и беспощадно, и лишь немного и иногда от отдачи постукивает повторно. Ничего, так даже лучше. Этот отстук будет эхом ее решений, ее силы, ее ярости, если потребуется. Эхом, которое пугает в темной пещере или стылой темнице, отражаясь от стен, десятикратно сильнее, чем то, что его издает.
У нее есть имя. И у нее есть власть, превосходящая любого другого герцога так же, как любой герцог превосходит всю прочую знать. Потому что она, Идель из Греймахау, как напомнил ей Дайрсгау, была первой наследницей Аерона в те дни. Должна была быть второй, после отца, но вверяя Теоданису все войска, какими он тогда располагал, молодой император заставил Тео письменно отречься от претензий на трон в пользу дочери, чтобы не сосредотачивать в руках герцога слишком много власти одновременно.
Во дворе чертога взвился гвалт. Мачеха даже посмела рвануться сначала к стенающему управляющему, а потом и к ней, Идель. Схватила за плечо и дернула, как сопливую девчонку.
Ее. Наследницу деорсийской короны.
Идель проглотила вспышку негодования, не давая себе повысить голос. Герцоги не кричат. Престолонаследники — тем более.
— И ее тоже, — приказала леди. — В отдельную.
За что? — спрашивали многие, но больше шепотом. И только мачеха, когда ее уволакивали, сыпала в падчерицу проклятьями и требовала ответа:
— Я жена герцога! Я герцогиня! А ты…
Конечно, этого следовало ожидать. Мало, кто воспринял ее приказ с большим воодушевлением — разве что те, кто и прежде был с ней. Даже вон, некоторые стражники похватались за мечи, оголив на ладонь или больше. Ульдред быстро рыкнул на них: в своем они уме? На кого собираются нападать? На дочь герцога Теоданиса и будущую правительницу? На сестру императора?
Это присмирило недовольных. Хотя бы на время.
Идель тогда — как и сейчас — закрыла глаза и глубоко вздохнула.
— За то, что вы опозорили своего супруга-герцога, — ровно сказала она мачехе. — А господина управляющего, — Идель подбородком указала в сторону, ведущую к местной тюрьме, — за то, что посягнул на чужое. На жену своего сюзерена.
Мачеха кричала что-то еще, Идель не слушала. Она точно знала, что вздернет управляющего, потому что он был в числе первых, кто по сути низложил ее, сделав ее существование в собственном замке жалким. Но с мачехой так поступить не выйдет. У нее много сторонников, она дочь известной семьи, и она — жена отца. Идель допускала, что, как бы ни охраняли темницу с герцогиней-консортом, та все равно умудрится поддерживать сообщение со своими людьми и искать их помощи. Вассалы герцогства тоже, давно привыкшие к этой метле, будут обивать пороги, вступаться и даже обвинять Идель, что она увлеклась игрой в правление и по неопытности сделала глупость. Это значило, что единственным союзником Идель могла стать правда.
Она приказала своим гвардейцам обшарить покои управляющего и мачехи снизу-доверху в поисках доказательств их связи. Неоспоримые факты пошатнули сначала тех сторонников прелюбодейки, которые шли за ней попривычке или из принципа следования за большинством. Затем тех, кто занимал выжидательную позицию и старался подстраиваться под новые течения вовремя, чтобы не оказаться в убытке. Мало-помалу, сдались и самые верные. И, наконец, пришло письмо от отца.
Теоданис соглашался на любое решение, за которое Идель готова была «рискнуть разгребать последствия». Взвесив все, как следует, леди призвала Фардозу и, не расторгая брак отца и мачехи (ведь иначе Теоданис наверняка потеряет часть войск из семьи жены и получит осведомленного предателя), широким жестом велела Аббатству пригреть блудную дочь в своих стенах. Пока она не раскается в прелюбодеянии по-настоящему полноценно.
Идель научилась приказывать. Научилась отдавать распоряжения и спрашивать за их выполнение. Она научилась и сидеть, и стоять так, чтобы в одной позе читалась непререкаемая воля.
Она научилась жить с медальоном Греймхау на шее, который в иные дни, будто привязанный к ногам утопленника валун, тянул ее вниз. И даже с ним она стала распрямлять спину. Все — чтобы больше никогда не быть наковальней.
Лишь изредка все еще молодая эрцгерцогиня приходила сюда, на этот подъем, и смотрела вдаль. Помимо того, что здесь мало кто бывал, у выбранного места отыскалось еще одно существенное преимущество — вид. Первые застройки поселений за этой частью крепостного укрепления начинались значительно дальше, чем в других местах, открывая взору Идель, прежде всего, покатый, как горячая краюха, луговой пустырь. Здесь она могла не видеть дома подданных, могла забыть, что Греймхау — это не дом. Это символ ее положения, ее рода, ее работы и оплот
