Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

Социал-дарвинистская идея квазиестественного отмирания старых, пришедших в упадок собственнических классов и живого возвышения молодых, необразованных пролетарских масс проходит красной нитью через все сочинения Юнга о поездке по России (а частично присутствует и в его литературных произведениях). То, что он в конце двухлетнего пребывания в России направил этот взгляд на себя самого; то, что он свой собственный арест и даже ликвидацию руками ЧК (которую он практически спровоцировал, рассказывая повсюду о подготовке побега) рассматривал как вполне справедливое решение всех его личных конфликтов и в конце концов с опасностью для жизни бежал из Советской России безбилетным пассажиром, подобно тому как в 1920 г. впервые туда прибыл{860}, — все это говорит об экспериментальном, в полном смысле слова, и подлинном характере его опыта в России.

Голод и становление нового

То, что подобные идеи могут осмысливаться и в совершенно иных мировоззренческих контекстах, показывает тоненькая книжка молодого автора Августа Генриха Кобера «Во власти голода. Становление новой России», которая вышла в 1922 г. как первый том серии «Сила земли. Впечатления с Востока»{861} в йенском издательстве «Ойген Дидерикс Ферлаг».

О деталях своей поездки в России Кобер дает лишь сведения, напоминающие изречения оракула: «Острые впечатления от авантюрной поездки без паспортов и без рекомендаций, описания опустошенных местностей и опустившихся людей… — все это способствовало бы затемнению моей темы»{862}. Все, что видит Кобер, служит ему только как материал и иллюстрация для елейных рассуждений о метафизическом значении голода в России. «Дело в том, что здесь налицо нечто совершенно новое, что не может быть вычислено, выдумано или вымышлено ни с помощью суммирования отдельных впечатлений, ни посредством дополняющей фантазии… Истинно, таким образом, то, что человек, рыча, бросается на дорогу… что возвращается каннибализм, что горожане, подобно стаям саранчи, нападают на села, что женщины, дети, старики умирают под открытым небом… Истинно, что в этих чертах голодающих соседствуют — как сестры — отвержение всего человеческого и экстатическое обращение к Богу. И это главное: в России отмирает старый мир, а тысячи людей нашего поколения падают в землю как удобрение для выращивания нового типа европейского человека. Большевистская Россия даже своим голодом борется за все человечество. Крест нового спасения воздвигается над Востоком»{863}.

Грубый витализм и материализм Юнга сменяется у Кобера эзотерическим спиритуализмом. И в том и в другом случаях русские люди предстают как избранный народ нового человечества. Если у Юнга они — сильная раса людей, воодушевленных естественным духом коллективизма, то у Кобера — «носители благой вести, исходящей из чистого сердца», которые «нам, считающим себя знатоками Толстого, Достоевского и Тургенева», должны давно быть известны: «Блаженные в полной нищете внутренне богаче, вероятно, чем какой-либо из потрепанных народов Запада»{864}.

Кобер утверждает, что русские голодали всегда. Но пост во всех религиях всегда был и средством для духовного совершенствования. «Европеец, который сегодня думает только о том, как бы поглубже погрузиться в смехотворное фразерство так называемой современнейшей культурной и художественной жизни, поразится, повстречав нового русского человека. Этот русский… принципиально отличается от сытого жителя Центральной Европы особенным сознанием времени. Он — единственный, кто живет будущим». И далее Кобер говорит, почти буквально предвосхищая пресловутый отчет Фейхтвангера о поездке в Россию («Москва, 1937 год»): «Облегченно вздыхаешь, попадая с Запада в этот чистый воздух простоты»[147].{865}

Кроме того, большевики «пробудили национальное сознание России». Они создали Красную армию — народное войско, которое воевало «как сражающаяся масса то здесь, то там», отбило «надвигавшуюся извне опасность» и тем самым стало «символом национального единства»{866}. Теперь Троцкий привел ее в новые казармы, обучил и дисциплинировал. Самое важное «уже сидит здесь глубоко и прочно: любовь к отечеству, верность, чувство ответственности»{867}. Предостерегающе, но почти с торжеством Кобер пророчит явление нового скифства русских, а заслугу в этом явлении державы — победительницы в прошлой мировой войне должны приписать себе: «Вся Россия, сдавленная со всех сторон, превратилась под этим прессом в страну воинов… Французы, которые истерически старались дорасти до уровня постоянной военной угрозы для Европы, к своему удивлению, найдут на противоположном конце Европы народ, который благодаря их “усилиям по обеспечению спокойствия на континенте” действительно принесет беспокойство: это русские — вооруженные кочевники»{868}.

Именно голод оказывается источником национального здоровья: «Вся спасительная акция России в отношении голодающих направлена на детей. Это жестоко, но естественно для государства, которое полностью порвало со своим прошлым и может жить только верой в будущее, в грядущие поколения. Природа на редкость покровительствовала ему, поддерживая новый жизненный уклад посредством простого удушения огромных масс упирающегося предшествующего поколения, что делает здесь в настоящее время в России голод, этот ангел-хранитель большевизма»{869}.

Новое российское поколение «станет бунтующим элементом в старой Европе» — но в конструктивном смысле: «Эта новая Россия будет “более американской”, чем Америка, ибо туда сверхцивилизованные, “прожженные” европейцы пересадили “последние достижения” унаследованного за столетия опыта, а здесь новое поколение, закаленное в борьбе между жизнью и смертью, принужденное к поискам существенного, начинает новое царство… Что это будет для нас?.. Известно только: нечто колоссальное. Нечто ужасающее». Возможно, возврат к природе, к матерям[148], к почве, новая духовность и простота, освобождение из-под власти машин, конец обрубанию корней и беспочвенности{870}.

Какое бы причудливое впечатление ни производила на читателя книга Кобера, в мировоззренческом плане ей можно подыскать соответствующее место. Цель — обрести источники «почвенной силы» и вынести свет с Востока, вернув его «гибнущему Западу», — относилась к сфере попыток духовного переориентирования немецкого молодежного движения, во главе которого стремился встать Ойген Дидерикс со своим издательством{871}. И нашептывающий тон морфологического исторического прорицания вполне подобал очередному Освальду Шпенглеру.

В поисках сверхчеловека

Совсем иной была книга Лео Матиаса с необычным названием «Гениальность и безумие в России. Духовные элементы созидания и опасные элементы катастрофы», которая вышла в 1921 г. в издательстве «Ровольт» и представляла собой описание путешествия в духе Ницше. Текст почти не проливает свет на обстоятельства его создания, кроме того, что автор книги провел два месяца в Москве с целью «определения местонахождения российско-большевистского духа»{872}.

В центре внимания для него стоял вопрос, не является ли захват власти Лениным, Троцким и Радеком давно ожидаемым историческим актом, с которым «выступает на ярко освещенную арену политической истории антиморальный человек»{873} — тот пролетарский «сверхчеловек», что, может быть, сумеет сформировать новый слой господ, молодую аристократию. И если Матиас в конце концов, несмотря на ряд разочарований и отрезвлений, положительно отвечает на этот вопрос, то прежде всего благодаря ведущим личностям новой государственности — Ленину, Троцкому и Радеку.

Троцкого он увидел на Красной площади во время принятия присяги командиров, отправляемых на фронт. «Я никогда еще не слышал, чтобы человек мог говорить, будто ударяя молотом. Со своей башни он метал на молчаливую площадь слова, как камни… Когда с речами выступают наши генералы, то постоянно возникает ошущение, что тем же самым тоном они приказывают денщикам сбегать за колбасой… У одних есть вино, у других — рюмка. У Троцкого есть и то, и другое»{874}.

Ленина он не видел и не разговаривал с ним. Хотя главным для него была не столько личность, сколько «тип», он, тем не менее, «получил вполне конкретное представление о его личности»{875}. Запад воспринимает Ленина то как «фанатического теоретика», то как «российского аристократа», который железной рукой подчинил рабский народ. «Оба представления ложны. Ленин — не аристократ и не теоретик, он — мужик, крестьянин — крестьянин в колоссальном масштабе. Он обладает всеми свойствами, присущими этому типу. Чисто внешне: приземистая фигура… и череп, который французы назвали бы “tete carree”[149] … глаза: ясные и добрые… Его одухотворенное лицо соответствует этим телесным чертам. Он умен, хитроумен, как Одиссей, обладает колоссальной работоспособностью и прежде всего непоколебимым упорством крестьянина… Духовное здоровье у него, как у варвара»{876}.