«Если», 2000 № 12 - Дэйв Крик

Кстати, об угрозах из космоса. Еще один распространенный вариант конца света — нашествие Чужих, которые нас поработят, низведут до животного состояния. Такая ситуация описана в романе Кира Булычева «Любимец». Прилетели злобные и могущественные жабы, превратили людей в своих домашних животных, на чем наша цивилизация бесславно и кончилась.

Итак, наша собственная дурь, неумолимая природа или коварный звездный враг — все это потенциально грозит остановить плавное течение жизни и либо вовсе уничтожить человечество, либо в корне изменить его судьбу.

Перечисленные версии объединяет сугубо материалистический взгляд, и хотя термин «апокалипсис» применительно к ним так и просится на язык, все же в строгом смысле слова он неуместен.

Но существует и принципиально иной подход — когда гибель несут потусторонние силы. Например, в «Послании к коринфянам» Андрей Столяров попытался изобразить события книги «Откровения…» на фоне нашей российской действительности. Повесть явилась, пожалуй, первой ласточкой «мистического» варианта. Можно вспомнить и роман Г. Л. Олди и Андрея Валентинова «Армагеддон был вчера», в котором антураж конца света хотя и не привязан к конкретной религиозной традиции, но имеет вполне мистическое происхождение. К этой категории произведений можно отнести и недавний роман Сергея и Марины Дяченко «Армагед-дом», где сверхъестественная версия циклического апокалипсиса имеет не меньшее право на существование, чем рациональная. Да и в старом рассказе Кира Булычева «Показания Оли Н.», несмотря на совершенно реалистический антураж, присутствует нечто инфернальное. Виновники всепланетного бедствия, «огоньки», воспринимаются скорее как злые духи, нежели просто неизученный природный феномен.

Но все же доминирует материалистический подход. Возможно, объясняется это тем, что изобразить мистический вариант апокалипсиса значительно сложнее — слишком уж велика опасность скатиться в профанацию. Но может, все проще и наши фантасты в массе своей остаются материалистами? А поскольку «каждый пишет, как он дышит»…

Конечно, неизбежен вопрос: чем вызвано обращение фантастов к этой теме? Ответов, как водится, несколько, и ни один не является исчерпывающим.

Во-первых, конечно, «конец света» — это хороший литературный прием, тут можно и глобальные общечеловеческие проблемы исследовать, и внимание читателя гарантировано, и легче выстроить динамичный сюжет. В общем, есть где развернуться.

Во-вторых, интерес к апокалиптической теме, видимо, спровоцирован нынешними постсоветскими реалиями. Распад великой и (как всем казалось) незыблемой державы, развал во всех жизненных сферах, от экономики до культуры, катастрофы и кровавые смуты, всеобъемлющий бандитский беспредел… Дело даже не в том, что авторы, наблюдая вид из окна, всерьез уверовали в грядущую катастрофу. Скорее, иссякла вера в поступательное движение цивилизации, в торжество социального и технического прогресса. Мы слишком долго думали, что ничего, по большому счету, в нашей жизни не меняется, что как было, так и будет — и когда стремительные перемены настали, это не могло не вызвать сильнейшего эмоционального шока. Возник естественный вопрос: а не кончится ли когда-нибудь вообще все? Не оборвется ли само существование человеческой цивилизации? В-третьих, российская фантастика за десять лет свободного развития во многом неизбежно повторяет эволюцию западной (ибо ничто не ново под луной). Но то, что на Западе было растянуто на сорок лет, у нас случилось за десять, и если там на фоне общего потока отдельные апокалиптические произведения не так уж и выделялись, то у нас можно говорить о тенденции. Известно, что близко расположенные точки сливаются в линию…

И наконец, в «апокалиптической тенденции», возможно, отразилась наша извечная российская тяга к «до основанья, а затем…» Если не видно выхода из нынешней беспросветности, если настоящее отвратительно, а будущее зыбко, то вполне может возникнуть мысль о некоей очистительной катастрофе, которая смоет всю грязь (а смывается она, как правило, большой кровью) — но зато потом, на нашем пепле, вырастут замечательные цветы. Речь идет не столько даже о романе Юлия Буркина «Цветы на нашем пепле», где гибель человечества — не более чем отправная точка, сколько о настроении, которое в той или иной мере присуще многим произведениям. К примеру, весьма отчетливо оно проявляется у Эдуарда Геворкяна во «Временах негодяев» и у Г. Л. Олди в романе «Армагеддон был вчера». В общем, чтобы построить, сперва надо сломать.

Заметим, что даже в такой мрачной теме, как «катастрофа цивилизации», у наших фантастов, как правило, ощутима светлая интонация. Пускай мир рухнул, но все-таки потом обязательно что-то будет: отстроимся, заживем снова. Тут, конечно, благодатная почва для рассуждений об исконном оптимизме русской души, но есть объяснение и попроще. Затрагивая страшную тему апокалипсиса, фантасты задают некие общечеловеческие вопросы, чтобы найти ответ и воспользоваться им. А значит, это должно проявиться и в тексте, то есть должна просматриваться некая перспектива, некий выход из вселенской безнадеги в иное смысловое пространство.

Что ж, «конец света» в одной отдельно взятой стране уже случился — к счастью, пока лишь на страницах фантастических книг. Тенденция такая, что ни говори, у нас есть. Долго ли она протянет или, как и на Западе, плавно иссякнет? Любые прогнозы тут сомнительны, поживем — увидим.

Если только раньше не случится конец света. □

Эдуард ГЕВОРКЯН

КТО ПОДАРКИ НАМ ПРИНЕС?

Шуба, колпак и красный нос — этого вполне хватит, чтобы тебя приняли за Деда Мороза, Санта Клауса, Папашу Ноэля или любого другого придурка, взявшегося за хлопотное дело потешать детишек на радость их воспитателям. А вот и посох, и большой мешок с подарками, так что все в порядке. Пора, пора их раздавать. С каждым часом Новый год становится все ближе, а добрая половина человечества уже перевалила в следующий, двадцать второй век. Я принадлежу, наверное, к недоброй, раз застрял в двадцать первом…

В зеркале моя кривая улыбка облагорожена большой белой бородой, от которой несет пылью и свербит в носу. Кровать скрипит, пьяное бормотание и дрыганье ногами сменяется могучим храпом. Хозяин шубы и колпака, наверное, видит сны, в которых он скачет с детворой вокруг елки. Это мне стоило двух бутылок первача дедовской выгонки. Кстати, минут двадцать назад позвонил дед, скептически хмыкнул, увидев мой наряд, поздравил с наступающим, велел не суетиться и отключился.