Черные Мантии - Поль Феваль

Она положила оба портрета на полку секретера и забрала из шкатулки связку бумаг; рука ее при этом дрожала. По виду это были бумаги весьма серьезные, на всех ступенях социальной лестницы признаваемые документами, – в чрезвычайно краткой форме они повествовали о целой человеческой жизни, сведенной к трем пунктам: рождение, свадьба, смерть. Перед госпожой Шварц лежали свидетельства – о ее рождении и о ее смерти.

Рука баронессы снова погрузилась в глубины ящичка и извлекла оттуда стопку листков, исписанных мелким, убористым почерком. Чернила успели уже пожелтеть – бумаги датировались давним годом. Должно быть, их часто читали. Первая страница, хранившая следы слез, начиналась так:

2 июля 1825 г. «Я обещал тебе часто писать, но мне понадобилось долгих пятнадцать дней, прежде чем я смог получить перо, чернила и бумагу. Я нахожусь в одиночном заключении в тюрьме Кана. Подтянувшись обеими руками к окну, я могу увидеть верхушки деревьев на главной улице, а в отдалении – тополя, окаймляющие луга Лувиньи. Ты любила эти тополя, и они напоминают мне о тебе…»

Дальше, среди нескольких полустершихся строчек, четко выделялась одна:

«…Я знаю, что ты меня не покинешь, верю в тебя…»

Глаза баронессы были прикованы к этим словам. Она больше не плакала, но побледнела смертельно. Казалось, сердце ее перестало биться, и дыхание не выходило из губ.

Когда пробило полночь, она все еще была недвижима. Бой часов заставил ее легонько вздрогнуть. Она вернула в шкатулку бумаги и портрет девочки. Портрет молодого человека остался у нее в руке. Ящичек был закрыт и секретер тоже, резной ключик исчез. Госпожа Шварц снова уселась перед камином, который уже погас. Холод пробирал ее до самого сердца. Поза баронессы выражала крайнее утомление, время от времени дрожь пробегала по ее телу.

– Я увижу этого человека, – бормотала она. – Траур мне был не нужен?.. И Мишель?.. Я узнаю. Ох, как я боюсь узнать!

Городские шумы за окном затихали. Около часа ночи вновь раздался условленный стук в дверь. Госпожа Шварц слегка побледнела, но тут же взяла себя в руки и твердым шагом подошла к двери.

– Он спит? – спросила она Домерга, отодвинув щеколду.

– Беспробудно, – ответил достойный слуга.

– Идем!

Домерг с подсвечником в руке двинулся первым.

– Госпожа баронесса должна извинить мое любопытство, – заговорил он, сделав несколько шагов, – но ведь этот парень сперва в мои руки попал, а я, знаете ли, привязчив, несмотря на возраст и положение… Беспокоюсь за него. Что же, после вашей проверки выйдет ему какая-то перемена?

– Там видно будет, – ответила госпожа Шварц изменившимся голосом.

– Вы можете не волноваться, – продолжал Домерг, – весь дом спит, я отвечаю за это. Даже кошки убрались на покой, а горничная вернется не скоро от крестной матери… Вы знаете, что я не болтлив, но мне все-таки удивительно, чтобы особа такого положения, как вы, занималась давними грешками своего мужа… Господин барон достаточно богат и может оплатить свои молодые проказы!

Они подошли к лестнице. Покои нашего героя Мишеля располагались этажом выше. Баронесса не говорила ни слова, но и слугу к молчанию не призывала, и тот продолжал тихонько:

– А для мадемуазель Бланш тут никакого урона нет. Хватит и на двоих… А ежели подумать как следует, так странная же получилась штука! Поневоле поверишь в божеское смотрение… Надо же было попасть господину банкиру именно на ту самую ферму, где был наш Мишель! Устроилось как по заказу.

Он остановился – дверь Мишеля была перед ними. Бледность баронессы обрела болезненный оттенок, ей никак не удавалось унять дрожь.

– Вы правы, – сдавленным голосом сказала она слуге. – Провидение существует!

Домерг продолжал размышления вслух:

– А насчет ревности я так скажу: нестоящая это штука! – И прибавил, добиваясь снисхождения к юному легкомыслию хозяина: – Ведь он же был совсем молоденький тогда, лет восемнадцати-двадцати! Еще до свадьбы с вами.

Это весьма здравое замечание не смогло успокоить волнения баронессы. По ее знаку Домерг открыл дверь. Законный наследник богатого дома не мог быть устроен лучше нашего героя! Богато убранная комната выглядела кокетливо и щеголевато: роскошное гнездышко молодого светского льва. Домерг бесшумно приблизился по ковру к кровати и убедился в надежности сна Мишеля. Госпожа Шварц ждала за дверью. Какими бы ни были мотивы странного визита баронессы, сам этот поступок, столь не свойственный ее натуре, вывел из равновесия всегда спокойную даму.

А может, была правда в подозрениях Домерга? Госпожа Шварц явилась сюда, чтобы ревниво заглянуть в прошлое своего мужа? Брак их, проверенный годами, был надежным и прочным, однако пылкости чувств со стороны супруги никогда не замечалось. А если слуга ошибался, то что навело его на подобные мысли? Домерг вернулся, сделав призывающий к молчанию жест, и шепотом сообщим:

– Спит сном праведника!

Госпожа Шварц вошла. Мишель вытянулся на постели, разметавшиеся длинные волосы делали его девически красивым, сейчас он походил на ребенка: беспорядочная жизнь, в которую он окунулся, отбросила на лицо легкую тень усталости, но не смогла стереть выражения простодушной доверчивости, делавшего его столь привлекательным.

Баронесса держалась позади Домерга, который поднял подсвечник так, чтобы падающий отвесно свет позволял как следует рассмотреть лицо спящего юноши.

– А как же вы узнаете правду? – обеспокоился слуга. – В том письма сказано про медальон или про какой-нибудь знак?

Госпожа Шварц не отвечала, Домерг, обернувшись, увидел, как изменилось ее лицо, и чуть не выронил подсвечник из рук.

– Вам плохо! – испуганно воскликнул он.

Баронесса остановила его жестом, указывая одной рукой на свет, другой на дверь. Слуга передал ей подсвечник и вышел. Она осталась с Мишелем наедине, застыв в недвижимости, с горячечным взором, устремленным на его лоб под копной разметавшихся волос, и вдруг прикрыла глаза, будто охваченная внезапным страхом. Мишель шевельнулся. На полуоткрытых губах появилась улыбка. Баронесса отставила подсвечник, схватившись обеими руками за сердце. Затем вынула из кармашка пеньюара акварель, изображавшую молодого человека, и принялась поочередно вглядываться то в выцветший портретик, то в бледное лицо спящего. Судя по всему, она явилась сюда, чтобы произвести это сравнение.

Когда она снова взяла подсвечник, из груди ее вырвался глубокий вздох. На пороге госпожа Шварц обернулась, чтобы еще раз сквозь слезы взглянуть на детскую улыбку спящего юноши. В свои покои она вернулась подавленной и захваченной какой-то серьезной мыслью. Домерг застал ее сидящей в спокойной позе, но он видел прекрасно, как она обессилена. Он принялся сокрушенно приговаривать, обращаясь к самому себе: