Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

Но это было уже потом, хотя и на двадцать лет раньше поломки несуществующего джипа. Я говорю про тот самый момент, когда я заорал. Это было уже в третий мой приезд в Рио, и, конечно же, после того, как я сошелся с Федей Березовым. До этого я так никогда не орал. До этого мне просто делать это было незачем. До этого я думал, что на свете есть только одна женщина, и ее зовут Динка. И была она самой любимой моей женщиной, а заодно — женой. И про Луизу-Фернанду я в те первые два приезда в Рио-де-Жанейро еще ничего не знал и не предполагал тогда, что она вообще может быть на свете. Моя Лу-Лу…

«Профессор Лаптев» заглушил машины и тремя короткими гудками приветствовал причальную службу. В порту залива Гуанабаро нас знали, успели за последний год привыкнуть к красному корабельному флагу и уже принимали русскую команду за своих, несмотря на то, что суда из Советского Союза заходили не часто. Когда с очередными пограничными формальностями было покончено — да и дела особого на этом разгильдяйском континенте до нас, честно говоря, никому и не было, — я первым делом, еще до того как сбросить пожитки в гостиницу для моряков, сунул нос в портовый фри-шоп — узнать почем сейчас крузейро. Каждый раз я проделывал это с настойчивым интересом нищего технаря-беспартийца, чудом оказавшегося в составе команды научно-исследовательского судна «Профессор Лаптев», принадлежавшего Ленинградскому институту Арктики и Антарктики. Наверное, я был хороший инженер, но патриотизма мне это никак не добавляло. А платила нам всем ЮНЕСКО. Лично мне — за то, вероятно, что еще будучи студентом, я придумал одну хитрую штуку, на тиристорах, магнито-электрический датчик теплового сигнала. В общем, через пять лет кто-то из арктических начальников наткнулся на крохотную заметку в «Вестнике студенческого научного общества» о моей штуковине, быстро меня разыскал и с ходу воткнул в группу советских специалистов по организации Центра изучения и контроля погоды в западной Атлантике. Центр создавался в Бразилии, в самом центре Рио-де-Жанейро. Представляете состояние младшего научного сотрудника? Но это только поначалу. К моменту моего третьего заплыва в Рио я уже ходил на «Лаптеве» не первый год и представление о прочих мировых географиях имел не понаслышке. Оказалось, что везде, где запускались метеоспутники и с помощью установки специальных антенн собиралась и анализировалась информация о погоде, моя штуковина приходилась как нельзя кстати. Это я про датчик, не подумайте про какую другую штуковину…

Так вот, про ЮНЕСКО… Точнее, про крузейро. Платили они прилично, ну а уж для нашего брата — научного морехода — просто неслыханно. Отвратительно в этой истории было то, что шестьдесят процентов зарплатных крузейро положено было сдавать в кассу океанической бухгалтерии морской державы, причем, это была не Бразилия. Хотя легче мне от этого бы не стало, просто противно было б не так. Одним словом, с учетом местных квартирных, пропитания, подарков Динке и небольших отложений в накопительное будущее серии «Д», на жизнь в де-Жанейро оставалось только-только с небольшим. Но из собственного опыта я знал, что уже к концу вторых бразильских суток мягкий местный зной измягчит мои внутренности, отпустит на все стороны света одубевшие за время похода кусочки мышечной ткани, расслабит шею, приподнимет плечи и по веселому заточит глаз на чужую невидаль. И тогда я начну загорать на местном солнце: быстро, но не огненно, а, наоборот, — бронзово и равномерно, как я научился это делать, причем совершенно естественным образом: без мазей, кремов и судорожных убеганий в спасительную тень. Этому меня, кстати, научил мой бразильский друг, Федя Березовой. А секрет был поразительно простым: надо было всего лишь не бояться обгореть. Вы понимаете, о чем я? Не бояться, и только. И равнодушно воспринимать местное светило как обычный дневной свет от небесного источника. Вы не поверите, но у меня получилось, причем сразу. Что-то там про это организм знал и умел запросто регулировать, если было нужно. И вот тогда-то я и зажил здесь, как свой, — в считанные дни после того, как «Лаптев» пришвартовывался, становился почти местным по внешнему облику. Темно-русые волосы тоже удивительно быстро реагировали на здешний солнечный витамин и, в результате, в наикратчайший срок шустро выжигались до светлой русости с редкими в прошлую темноволосость промежутками.

«Так и на этот раз будет, — думал я, с привычным удовольствием вышагивая вдоль Авеню-де-Атлантик. — Надо бы поскорее Федю повидать…»

Кстати говоря, с Федей я познакомился на этой самой знаменитой столичной авеню, протянувшейся в пределах городской черты вдоль линии желтых песчаных пляжей Копакабаны. Тогда я тоже шел по этой улице, тупо озираясь по сторонам и дивясь непривычным картинкам чужеземной экзотики. Рядом шагал мой корабельный приятель Севка Штерингас, тоже мэнээс, но, в отличие от меня, насмерть запуганный инструкциями первого помощника насчет поведения за границей. Он тоже крутил головой по сторонам и все время ахал:

— Митьк, Митьк, — дергал он меня за рубашку, — а нам на пляжи разрешат? — он переводил взгляд на резвящихся на песке бронзовотелых мулаток в минимальных тесемках, играющих в волейбол, и в вопросительном ожидании рассчитывал на мой успокоительный ответ. — А туда вход платный или за так, не знаешь?

И только я открыл рот, чтобы ответить Севке по существу, как услышал за спиной:

— Сеньор! — затем кто-то потянул меня за штаны и повторил, но уже настойчивей: — Сеньо-о-ор!

Это был мальчишка лет двенадцати от роду, а, может, он был и гораздо младше, — на этой земле, жарко унавоженной солнцем и океаном, все произрастало не в срок, значительно опережая основные законы природы о правилах созревания всего живого.

Я обернулся и остановился:

— Чего тебе, мальчик? — спросил я его на хорошем русском языке. — Чего надо?

— Сеньор, ви русска? — прищурившись от солнца, он смотрел на меня снизу вверх.

— Русска, — удивленно ответил я и посмотрел на него сверху вниз, — самая что ни на есть русска!

Мальчишка посмотрел на Севку и тоже спросил:

— Ви русска?

Севка почесал затылок и неопределенно хмыкнул:

— Ну как тебе сказать поточнее… Вот, например, если тебя интересует только национальная принадлежность, то можно считать, что… что не совсем. — Штерингас улыбнулся. — Но, очевидно, ты, дружочек, имел в виду несколько другое, да? Ты, полагаю, имел в виду вопрос моей гражданской принадлежности. В этом случае я бы…

Мальчишка не стал дослушивать Севкино разъяснение, а удовлетворенно кивнул и ответил сам себе:

— Русска! — он сосредоточенно нахмурился, кивнул в сторону, обозначив глазами соседнее здание со сверкающей витриной, и сообщил: — Ходить нада! Сеньора Федья ходить надо! Прашу!

— Слышь, пацан, — Севка на всякий случай осмотрелся по сторонам, — шел бы ты отсюда, а? Мы с Митькой по-вашему не португалим абсолютно. Иди к своей сеньоре Федье и скажи ей, что у нас времени в обрез, нам завтра поутру спутник запускать нужно, а перед этим еще политинформация, — одновременно с этим он вывернул карманы и потряс ими в воздухе. — Нету ничего, понял? Суточные еще не выдали, понял? Гоу, гоу! — он вправил карманы обратно и развернулся, полагая, что аудиенция завершена.

Мальчишка посмотрел ему вслед умными, не по возрасту, глазами, и я понял, что он вычеркнул моего друга из своих планов. Вслед за этим он крепко перехватил меня за полу рубашки, и я почему-то с веселой обреченностью понял, что попался. И он догадался, что я понял.

— Сеньор, — совершенно спокойно произнес он, — Федья очень хотеть!

— Ты идешь? — Севку уже начала раздражать дурацкая остановка посреди Авеню-де-Атлантик. — Дай ему поджопник, и валим отсюда. От греха подальше.

Внезапно я разозлился на Штерингаса:

— Ну и вали сам, если хочешь! Что я, в конце концов, как привязанный должен тебя сопровождать? Так и будем парами перемещаться? Пошли бы вы со своим перпомом!

Севка с сочувствием посмотрел на меня и, ничего не ответив, двинулся дальше по авеню. Мальчишка равнодушно проводил его взглядом и целеустремленно, не выпуская моей рубахи, потащил меня за собой, в сторону красивого здания. Он толкнул дверь ногой и под звякнувший входной колокольчик втащил меня в прохладную внутренность магазина.

— Сеньор Федья! — громко крикнул он. — Сеньор русска!

Свет вокруг был приглушен, посетителей в такую полуденную жару ждать не приходилось. Я осмотрелся, это действительно был магазин, причем шикарный и, скорее всего, он был объединен с домом. Под стеклянными витринами в идеальном сверкающем порядке были выложены драгоценности, и я сразу понял, что все здесь настоящее, — все это ювелирное великолепие. С противоположной стены на меня смотрело лицо с фотографического портрета в дорогой рамке. Лицо улыбалось и было страшно знакомым. «Феде от Яши с футбольным приветом!» размашистым почерком было написано по-русски внизу и поперек портрета. Надпись слегка задевала подбородок и улетала заключительным витком к левому уху.