Актея. Последние римляне - Гюг Вестбери

Эти уста приближались к нему, обдавая его жаром дыхания.

— Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова еще до тысячи, — шептали эти уста. — Опять до ста…

Фабриций хотел вскочить с софы, но его голову обхватили белые руки и на его грудь склонилась колеблющаяся грудь.

— Давай любить и жить, о Лесбия, со мной; за толки стариков угрюмых мы с тобой не дадим одной монеты медной. Пускай восходит день и меркнет тенью бледной, для нас, когда заря зайдет за небосклон, настанет ночь одна и бесконечный сон.

А кругом, из-за всех занавесей, в залу лились сладкие звуки флейт, смешиваясь с шумом фонтанов.

— Жить!.. Любить!.. — шептала Эмилия.

Фабриций взглянул на актрису… Фауста Авзония!..

Только не та, бледная, печальная, отталкивающая от себя холодностью, а розовая, страстная…

И христианин забыл о требованиях своей веры. Юноша, опьяненный вином, песнями, музыкой, схватил ее в свои объятия и привлек к себе как неотъемлемую собственность. И он пил бы с ее губ наслаждение без конца, до потери сознания, если бы от этого очарования его не пробудили громкие рукоплескания.

Рукоплескал Валенс, рукоплескали римляне.

— Добродетель в объятиях распутства! — восклицал граф, захлебываясь от смеха.

Фабриций метался на ложе, как смертельно раненный зверь. Он оттолкнул от себя Эмилию и вскочил на ноги.

Он понял все… Этот кутящий сброд потешался над его слабостью. Он являлся потехой игрокам и пьяницам. Он отрезвел сразу.

— Не тебя ласкал я, блудница! — сказал он.

Все опять расхохотались.

— А кого же? Может быть, образ твоей умершей любовницы? — спросил один из патрициев.

Стыд и гнев пробудили в Фабриции варвара.

— Молчи ты, языческая собака! — крикнул он.

В зале воцарилась гробовая тишина. Недавний римлянин, полуварвар, оскорбил римского патриция.

Как, дело дошло уже до того, что первый попавшийся пришелец, зависящий от капризного расположения императора, чужеземец осмелился нагло бесчестить детей Рима? Этого до сих пор еще не бывало. Даже христианские императоры, хотя и старались столкнуть славную столицу мира с пьедестала власти, преклонялись перед величием ее прошлого. Триумфальный въезд в Рим не перестал быть наивысшей почестью для вождя, украшенного лаврами многих побед; латинский язык все так же господствовал во всем государстве; законы, установленные «сенатом и народом», одинаково имели силу, как в западных префектурах, так и в восточных. Константин, Иовиан и Валентиниан I, хотя и ревностные христиане, не осмелились посягать на обычаи и нравы вечного Рима. Грациан первый лишил народные храмы покровительства власти, за что его и покарала месть поклонников старого порядка. Даже галилеяне признавали первенство Рима. Их высшим духовным лицом, епископом над епископами, был начальник римской общины.

Очарование «царицы мира» еще не угасло. Львица осталась львицей до последнего издыхания. Чужеземцы до сих пор добивались чести получить право римского гражданства. Всякий разбогатевший варвар платил миллионы за сенаторский титул и столько же раздавал римскому народу, чтобы он простил ему чуждое происхождение.

А этот аллеман, только вчера переодевшийся из шкур диких зверей в платье цивилизованного народа, осмелился опозорить римского патриция, как простого невольника!.. Такие же, как он, валялись когда-то — и это было недавно — в пыли амфитеатров, умерщвляя друг друга для забавы «господ света».

Значит, Флавиан и Симмах недаром призывали детей Рима к обороне? Их призывы, значит, не были брюзжанием стариков, встревоженных приближающейся смертью.

Префект и консул не ошибались… Варвары, ободренные расположением императоров, которые сами вышли из их среды, стали унижать своих прежних господ!..

Самая пламенная речь даровитейшего ритора не произвела бы такого действия, какое произвели три дерзких слова Фабриция. Они ободрили усталых, отрезвили пьяных. Эти распутные богачи, несмотря на свою развратную жизнь, все-таки были римлянами. На дне их сердца дремала старая гордость победителей мира, усыпленная только бессмысленной жизнью.

Тот, которого Фабриций назвал языческой собакой, сперва остолбенел от изумления, потом соскочил с ложа, схватил хрустальный кубок и бросил им в воеводу.

— Выбросить на улицу этого наемника! — завопил он.

— Варвар!..

— Галилеянин!..

— За дверь его, за дверь! — раздавались крики.

Патриции вскакивали с мест, хватали со столов, что было под рукой — ножи, кубки, подсвечники, — и бросали в воеводу.

Оскорбление, нанесенное народной гордости, сравняло этих пышных баричей с людьми толпы. Все завопили, замахали руками, как поденщики на рынке в Затибрской части города.

— Связать его… Вышвырнуть!..

— Переломать ему кости!..

Фабриций, бледный от гнева, стоял с поднятой головой и раздувающимися ноздрями, как боевой конь, который услышал звук трубы. Он искал у пояса меч… Его не было… Он оставил оружие в передней… Он быстро осмотрелся вокруг… Невдалеке от него горела лампа, стоявшая на высоком бронзовом треножнике. Он сбросил лампу на пол, схватил треножник и заслонил им голову.

— Пусть сперва напишет завещание тот, кто захочет подойти ко мне! — крикнул он.

Но слепое бешенство не видит опасности.

— Заткнуть ему нахальный рот!

— Укротить этого германского медведя!

— За дверь его, за дверь! — вопили римляне и окружали кольцом воеводу.

Он оперся о стену и спокойно ждал противников. Он уже поднял треножник, уже замахнулся им…

В это время шум, царящий в комнате, перекрыл чей-то громкий голос:

— Усмиритесь во имя божественного и вечного императора! — провозгласил этот голос.

И воевода и римляне обернулись к дверям.

На пороге стоял ликтор с поднятым кверху пучком розог. Вероятно, он предшествовал какому-нибудь представителю власти.

Через минуту занавеска поднялась, и в залу вошел префект города. На нем была форменная тога, а в руке пергамент с пурпуровой печатью.

Вид префекта города и красной печати охладил запальчивость врагов: префект был высшей полицейской властью Рима, а пурпуровую печать употребляла только канцелярия цезаря.

Воевода опустил треножник, римляне замолкли.

Когда наступила тишина, префект вызвал повелительным голосом:

— Гистерионка Эмилия!

Эмилия, которая из-за неожиданной ссоры спряталась было за большую вазу, теперь вышла из своего прикрытия. Приняв позу театральной царицы, она произнесла:

— Префект, ты являешься в самую пору. Я буду благодарна тебе, если ты усмиришь этих безумцев, которые держат себя в моем доме, как гладиаторы.

— Домашние дела не касаются меня, — отвечал префект официальным тоном. — Я приношу тебе, гистерионка Эмилия, повеление нашего божественного императора. Завтра, с рассветом, ты поедешь в Виенну, где узнаешь дальнейшую волю государя. Тебя будет сопровождать отряд местной стражи.

Префект и гости думали, что эта новость произведет на актрису ошеломляющее впечатление. Но она хладнокровно отвечала:

— Я лично поблагодарю в Виенне нашего божественного государя за приятный моему сердцу приказ, если, только Его Вечность соизволит допустить меня пред свой лик. Мне говорили, что молодой император — человек очень красивый. — Она улыбнулась про себя. Я сумею сладить с ним, говорила ее улыбка.

И, обратившись к своим гостям, она сказала:

— Может быть, вы думаете, что я буду плакать по вас? Так знайте же, что вы всегда были скучны мне со своей завистью и домогательствами, вы не понимали, что независимая любовь должна быть свободна, как мысль, полета которой не удерживает никакая преграда. За свое золото вы требовали верности! Глупцы! Сердце женщины не покупается за деньги. Вы всегда были несносны, а теперь, когда ваши изъеденные червями души охватил истребляющий огонь религиозной ненависти, вы становитесь смешными. Куда входят ваши скучные гражданские добродетели, оттуда уходит веселье. Я покидаю Рим без сожаления, потому что эта когда-то щедрая расточительница становится под старость ханжой. Идите и вы к префекту Флавиану! Он по всей Италии ищет римлян старых нравов. Оденьтесь в черные тоги, посыпьте свои пустые головы пеплом и уйдите вместе с префектом претории и консулом.

…Вам, дохляки, нужно отдохнуть после моих обедов, а меня освежит перемена общества. Как вы любите, я знаю, как любят галилеяне и вчерашние варвары, я скоро узнаю. Если кто из вас соскучится по мне, привозите с собой в Виенну очень большую шкатулку; только в таком случае я вспомню, что знала вас в Риме.

Патриции слушали ее, опустив головы. Сначала их оскорбил выскочка, а потом над ними издевалась актриса…

Тот, которого Фабриций назвал языческой собакой, вынул из туники кошелек, бросил его к ногам Эмилии и сказал: