Первый шпион Америки - Романов Владислав Иванович

Каламатиано поднялся и медленно двинулся по бульвару к Трубной площади. Он по наивности еще полагал, что Пула, как генконсула другой страны, арестовать не могут, а у него имелось подлинное удостоверение на имя Серпуховского. И вряд ли чекисты сторожат консульство.

Подойдя к нему, он издали внимательно осмотрел дворик, но тот был пуст, липы ностальгически роняли желтые листья под аккомпанемент мелкого дождя. Минут десять Ксенофон Дмитриевич выжидал, наблюдая за двориком из соседнего переулка и раздумывая, стоит ли сначала позвонить в консульство или же рискнуть и пойти без звонка. Моросил дождь, и хотелось уже побыстрее забраться под крышу, потребовать у Пула стаканчик виски, хорошую сигару и немного поболтать о том, что Каламатиано удалось узнать.

И хоть на нем был теплый плащ с подкладкой, но ветер поддувал снизу, и от сырости щекотало в носу. Хотелось к печке, к согревающему глотку виски и неунывающему Пулу. За эти полмесяца Ксенофон Дмитриевич даже соскучился по его чуть ироничному колкому тону и добрым внимательным глазам. Может быть, это и подтолкнуло Каламатиано, он решительно вошел во дворик, дошел до середины и лишь тогда увидел, как с трех сторон неожиданно появились трое мужчин в кожаных куртках с револьверами в руках.

Каламатиано оглянулся. Позади стоял тот самый чекист Головачев с острой, клинышком, бородкой а-ля Троцкий и со злой усмешкой смотрел на него из-за круглых очочков.

Каламатиано допрашивали через каждые два часа уже в течение двух суток. Допрашивали втроем: Яков Петерс запугивал, крыл матом, хватался за револьвер. Вежливый и иезуитски въедливый член Ревтрибунала Виктор Кингисепп пытался сохранять подобие формального закона, правда, ничего не обещая, кроме расстрела, а Лев Карахан милостиво одаривал свободой, соблазняя хорошей тушенкой от Уордвелла, заменившего Робинса на посту представителя американского Красного Креста, который уже обращался к Карахану с просьбой разрешить пс-редачу посылок для Каламатиано с тушенкой, чаем, сыром и консервами из тунца в масле. Ксенофона Дмитриевича расспрашивали о совещании 25 августа, о Рейли, Вертемоне, о деньгах для подкупа латышского полка, о планах взрывов мостов. Он отбивался как мог. Когда его арестовали, трость с тайником внутри была при нем. Уходя с допроса, Ксенофон Дмитриевич чуть прихрамывал, чтобы оправдать наличие трости и не выдать тайник, в ней заключенный. Оставлять ее в камере Каламатиано не решался.

Около двух часов ночи его вызвали на допрос в пятнадцатый раз. Хотелось спать. Кингисепп направлял на его лицо яркий свет и нудным голосом повторял, что никаких прав он, как разоблаченный шпион, не имеет и будет приговорен Ревтрибуналом по всей строгости революционного закона, а значит, к расстрелу. И только чистосердечное раскаяние и помощь следствию сможет смягчить его участь, потому что революционные судьи учитывают эти два обстоятельства при вынесении приговора.

— Имена ваших агентов, их адреса, явочные квартиры. Говорите! — с акцентом холодно выговаривал Кингисепп, брезгливо убирая с кончика пера ворсинки.

— Я требую свидания с консулом, — попросил Каламатиано.

— Ваш консул сбежал, — усмехнулся Карахан. — Все вас бросили, поэтому и у вас нет никаких моральных обязательств перед ними! Не надо запираться!

— Иначе сейчас выведем и шлепнем! — грохнув револьвером о стол, вскричал Петерс. — А оформим как попытку бегства. Это просто делается.

Карахан морщился, когда Петерс позволял себе подобные выходки. Кингисепп же холодно улыбался. Трость лежала на коленях, когда Петерс, зайдя сзади и воспользовавшись тем, что член Ревтрибунала начал свою очередную серию вопросов, неожиданно схватил ее и отошел с ней к окну. Испуг промелькнул на лице Каламатиано, и матерый чекист тотчас разгадал его. Он быстро разобрался, как откручивается набалдашник, и, вскрыв тайник, высыпал на стол ворох бумаг. Карахан и Кингисепп умолкли.

— Вы, надеюсь, не будете отрицать, что бумаги принадлежат вам? — усмехнувшись, спросил Петерс.

— Нет, — помолчав, ответил Каламатиано.

Среди писем, которые Каламатиано вез Пулу, были и расписки в получении денег некоторыми его агентами, и даже инструкция о том, как зашифровывать сообщения военного характера, что сразу же позволило расшифровать некоторые из записок. После этого уже нельзя было говорить, что он занимался безобидной коммерческой деятельностью, имея в виду сбор всякой информации. Записки подтверждали, что информация была стратегического секретного характера. Доносили ее агенты, помеченные под номерами от одного до тридцати. Но некоторых из них, как, например, Сашку Фрайда, Петерс расшифровал быстро по витиеватой подписи о получении суммы в 1000 рублей. Фрайд был уже арестован, от показаний уклонялся, но поскольку все равно был обязан подписывать протоколы, то подпись Петерс запомнил. Теперь у него на руках были два донесения Фрайда о неутешительном снабжении армии под Царицыном и расписка в получении денег за одно из них. Петерс возликовал, заявив, что бывший полковник теперь никуда от него не денется.

— А ведь я могу сказать ему, что вы добровольно сдали его мне, — пригрозил Петерс, — что весьма скомпрометирует вас в глазах ваших агентов. Не лучше ли честно во всем признаться?

— Не нужно усугублять свою судьбу, господин Каламатиано, — добавил Карахан. — У вас маленький сын, подумайте о нем.

— Наш Революционный трибунал, как и всякий суд, учитывает чистосердечное раскаяние и искреннее желание подсудимого помочь следствию. Поэтому к чему тут упорствовать? — улыбнулся Кингисепп. — Помогите и тем, кого вы вовлекли в преступный сговор против Советской власти, возьмите большую часть вины на себя.

— Что я должен сделать? — помедлив, спросил Каламатиано.

— Для начала надо расшифровать номера агентов, расписки и письма. Ваш соотечественник Уор-двелл ждет этого мгновения, он будет счастлив передавать вам посылки с продовольствием, чтобы облепшть вашу участь. Как только вы начнете с нами сотрудничать, так ваша жизнь резко изменится к лучшему. Мы облетаем условия лишь тем, кто готов искренне помочь следствию, — проговорил Петерс.

Напоминание об Уордвсллс прозвучало второй раз из уст Петерса как откровенная издевка. Каламатиано подумал, что, если захотят, большевики все равно его расстреляют, но может быть, он облегчит участь уже арестованных его информаторов.

— Не мучайтесь особо, Ксенофон Дмитриевич, — дружелюбно проговорил Карахан и усмехнулся. — У нас уже есть сведения, которые вас изобличают.

Петерс пододвинул к нему протокол допроса Петра Григорьевича Ясеневского, в котором тот чистосердечно сообщал о том, как Синицын привел к нему в дом Каламатиано и тот обманным путем вовлек его в свою преступную организацию. Леснев-ский написал, какие документы он передал от Синицына американцу, когда и какие суммы получал от него.

— Так что не надо вводить нас в заблуждение, — сурово произнес чекист. — Вы же профессионал. И понимаете, что проиграли эту партию. Тем более что больших секретов вы нам не выдадите, а свое положение можете улучшить.

И он сдался. Рассказал все об агентах, о той информации, которую получал, стараясь все брать на себя. После этого его допрашивал один Петерс. Нужда в грозных помощниках отпала.

— А что с Синицыным? — спросил на одном из допросов у Петерса Каламатиано.

Яков Христофорович нахмурился.

— Что с ним?

— Он оказался психически больным человеком, — помолчав, ответил Петерс. — Я ему показал это признание, надеясь, что он перестанет запираться и начнет давать показания. Он попросил дать ему перед этим часа четыре поспать, чтобы его не тревожили. Я распорядился. Когда мы пришли в камеру, он лежал уже без дыхания, перерезав себе вены. Вся кровь почти вытекла. Жуткое зрелище. Как вы с ним работали?

— Нормально.

— Это он припечатал нашего Головачева, который за вами следил?

Каламатиано помедлил и кивнул головой.

— Я бы тоже хотел для начала часа четыре поспать и чтобы меня никто не тревожил, — попросил Ксенофон Дмитриевич.