Захват Неаполя. Берёзы - Виктор Васильевич Бушмин

Он почувствовал, как чьи-то крепкие и цепкие руки подхватили его и поволокли по траве. Де Леви вздохнул с облегчением, когда почувствовал, что его втаскивают в пролом палисада. Значит, он был у своих, а не в плену.

Ги застонал. Вдруг, кто-то осторожно стал лить ему на лицо холодную воду. Пронзительность и свежесть струй понемногу возвращала его в сознание, он приподнялся на локтях и проясняющимся, но все еще кроваво-мутным взглядом посмотрел на воинов и прохрипел, отдавая приказ пикинерам:

– Держите щиты наготове…

Пикинеры вышли вперед и встали впереди рыцаря, прикрываясь щитами и павезами. Они не успели толком расставиться в проломе, когда вражеские арбалетчики выстрелили по ним, ранив и убив добрую половину воинов, стоявших вокруг Ги де Леви.

Германцы, взбешенные гибелью пятерых рыцарей, с остервенением бросились в атаку на полуразрушенный палисад…

Ги приподнялся на локтях и, напрягая все свои силы, крикнул:

– Держать строй! Терпеть! Терпеть!.. – он бессильно повалился на притоптанную многими ногами траву, закрыл глаза и прошептал склонившемуся над ним командиру арбалетчиков. – Держите строй…

Ставка Конрадина. 12 часов 43 минуты.

Почти все рыцари, находившиеся возле холма, на котором располагалась ставка Конрадина, покинули охранение, устремившись без приказа принца на врага. Головорезам не терпелось поскорее принять участие в избиении беспомощных и разбитых, как всем им казалось, частей армии короля Шарля де Анжу. Благородство еще не погибло в их сердцах, но успело видоизмениться в алчность и жажду сребролюбия, ведь каждый из них втайне мечтал лишь об одном – чтобы ему повезло, и он смог захватить в плен очень богатого и знатного французского рыцаря для получения солидного выкупа.

Конрадин, разозлившийся в самом начале этого хаотичного бегства его подчиненных, вскоре плюнул на них и махнул рукой, уверовав в свою полную и окончательную победу. Ему было, в сущности, абсолютно наплевать – враг его разбит, ему ничто не угрожает, так что пусть его неуправляемые и неконтролируемы молодцы, как следует, порезвятся и разомнутся, поубивав для его славы и величия французских рыцарей.

В охранении принца остались лишь сотни синьоров Франджипани и Кавальканти, приведших своих рыцарей под знамена мятежного принца буквально перед самым началом вторжения в пределы Неаполитанского королевства. Конрадин с плохо скрываемым недоверием, которое граничило с откровенным презрением, относился к этим знатным итальянцам-гибеллинам, искавшим в своих действиях только прямую и откровенную выгоду. Ему не нравилось, что они почти полгода таились и увиливали от открытого вступления в ряды его армии, ссылаясь на пустячные отговорки и выжидая, взвешивая все «за» и «против». Когда же стало ясно, что силы мятежников значительно превосходят численность армии короля Неаполя, двести рыцарей, подошедших к нему возле границы, вызвали у принца лишь усмешку. Но он не отказался от их услуг, разумно полагая, что представители этих двух древних и знатных родов смогут сослужить ему неплохую службу и принести огромную выгоду после победы.

Этому были свои причины. Во-первых, Франджипани были одними из главных и могущественных гибеллинских родов, живших в Риме и владевших в его окрестностях множеством замков, городков и вилл. Неспокойное и мятущееся население Рима и его окрестностей, напоминавшее Конрадину адский кипящий котел, могло быть успокоено и сдержано именно этим семейством, имевшим большой вес и влияние на горожан Вечного города. Во-вторых, Кавальканти, подошедшие вместе с римскими рыцарями, могли поддержать принца на севере Италии, особенно, в Тоскане и Ломбардии, где были до сих пор сильны гвельфы, противившиеся возрождению мощи германских императоров.

Эти две причины нельзя было сбрасывать со щитов. Конрадин, рассыпавшись в любезностях и комплиментах, завалил тщеславных хитрецов лестью по самое не могу и, для верности, оставил возле себя, наградив их почетным, но мало значащими титулами «личных телохранителей».

Старый Козимо де Кавальканти все утро пребывал в хмуром настроении, был ворчлив и сердит буквально на всех и все, бранился и раздавал оплеухи слугам и нерасторопным оруженосцам, оглашая лагерь потоками ужасных ругательств. Два его сына Горацио и Лоренцо постоянно находились возле него, принимая на себя часть его резких выпадов, но терпели и лишь кланялись в ответ, бормоча: «Хорошо, батюшка, будет исполнено, батюшка…», чем вызывали у свирепого и скорого на расправу Козимо-старшего все новые и еще более свирепые потоки ругательств и еще большее раздражение.

Сыновья не догадывались о причинах столь резкой смены настроения у своего отца и молчали, стараясь не провоцировать его на новые приступы ярости. Все их мужские поступки, вернее сказать, полнейше отсутствие таковых просто бесили Козимо-старшего. Он с раздражением смотрел на них, понимая, что они его дети и ничего с этим уже не поделаешь, но отец всякий раз пытался пробудить в Горацио и Лоренцо чувства протеста или, по крайней мере, хотя бы заставить их спорить с собой, доказывая собственную правоту или точку зрения. Вместо этого они лишь молча кивали головами и покорно соглашались со своим отцом, проглатывая его жестокие и резкие выпады, адресованные в их адрес.

Так вот, вчера Козимо-старший узнал от одного из итальянцев-перебежчиков, что его младший сын – непокорный, своевольный, протестный и, поэтому в тайне, самый любимый – Козимо находится в рядах армии Шарля де Анжу. Отец даже не удивился, узнав, что его младший отпрыск умудрился-таки сколотить небольшой отряд рыцарей (и это практически без денег, ведь их попросту не было у него). Он всегда в тайне следил за успехами младшего сына, радуясь тому, как тот продвигался по карьерной лестнице в папской гвардии, как проявлял незаурядные таланты командира и полководца, как смело и отважно бросался на врагов, даже если численное превосходство было на их стороне. Козимо-старший узнавал с нем самого себя в юности – такого же смутьяна, хулигана, вечно спорившего со своим отцом и не желавшего следовать общим курсом, а выбиравшего какой-то свой собственный и никому непонятный ход жизни.

С самого начала сражения отец до боли в глазах всматривался в ряды армии противника, пытаясь разглядеть и отыскать среди кучи шлемов и щитов своего родного и любимого сына. Он с болью в сердце принимал каждый удар германских рыцарей, каждый выстрел арбалетчиков, нанесенный в сторону армии противника, ибо в душе опасался, что они придутся именно в грудь его несчастного, но отважного и такого родного ему создания. Вот уже и центр армии противника смят – арбалетчики и пикинеры откатываются с левого фланга, открывая пространство для кавалерийской атаки. Вот, граф Конрад фон Ландау выводит нетерпеливых германцев, давит своих же пехотинцев и врубается в бегущих, а сына еще не видно. Вот, третья баталия