Генри и Катон - Айрис Мердок

В этот момент впереди него с боковой тропинки на дорогу вышла Колетта и, не заметив его, неторопливо направилась к деревне. Какое-то время Генри тихо шагал ярдах в двадцати позади нее. Дорога в этом месте была прямая и окаймлена с одной стороны кустами бузины, а вдоль другой тянулся строй вязов. Под бузиной и у подножия деревьев еще цвело множество примул. Генри ступал по-кошачьи неслышно. Заходящее солнце отбрасывало вперед его длинную тень. Он прибавил шаг, пока тень не обогнала Колетту. Та, увидя у ног чью-то тень, обернулась и остановилась. Генри тоже мгновенно остановился и молча уставился на нее.

— А-а… Генри… привет!

Она была в зеленых бриджах до колен, как в тот день, когда она заговорила с ним и Стефани в «вольво», только вместо твидового жакета сейчас на ней была светло-коричневая рубашка в стиле русской косоворотки, верхняя пуговичка расстегнута, открывая шею. Каштановая грива собрана на затылке, ловко скручена и заколота булавками. В руке она держала корзинку. Щеку, на месте снятого тампона пересекал длинный и узкий багровый шрам.

— Привет! — сказал Генри, но продолжал стоять, не двигаясь.

Колетта секунду не улыбаясь смотрела на него. Потом, не дождавшись, пока он скажет что-то еще, неопределенно махнула рукой, повернулась и отправилась дальше. Генри пошел следом, держась немного позади. Мимо проехала машина.

Колетта снова остановилась, отступив на траву обочины, и обернулась к нему. Генри тоже остановился, сохраняя дистанцию между ними. Она нахмурилась:

— Чего ты хочешь?

Генри сделал шаг-другой в высокой траве:

— Куда идешь?

— В деревню.

— Зачем?

— За пивом и табаком для папы.

Генри замолчал, и она неуверенно тронулась дальше.

— Погоди, — остановил ее Генри. Подошел к ней. — Колетта, послушай. Последний раз, когда я видел тебя в этих совершенно безумных, но, должен сказать, очень идущих тебе бриджах, ты сказала, что любишь меня. Позже ты опровергла свои слова. Однако мне трудно поверить, что ты действительно изменила свое ко мне отношение. Признайся, пожалуйста, ты еще любишь меня?

Колетта взглянула на него, щурясь от солнца. Бросила корзинку на траву:

— Конечно, я все еще люблю тебя.

— В таком случае, — сказал Генри, — мы должны пожениться, потому что я тоже люблю тебя… Колетта…

— И тебя не останавливает… мое лицо?

— О боже, какая же ты дурочка!

Он шагнул к ней и опустился на колени в высокую траву у ее ног. Протянул руки к зеленым бриджам и расшитому подолу рубашки. Она склонилась к нему, он взял ее за плечи и опрокинул на цветущие примулы.

— Колетта… прости меня… это правда, да… что… ты любишь меня, да? Знаю, я недостоин… но не вынесу, если ты больше не любишь меня, умру, и придется тебе зарыть меня под ближайшим кустом.

— Люблю, так люблю тебя, Генри, все глаза выплакала, думала, что потеряла тебя… а тогда сказала, что не люблю, потому что… ты знаешь… что было толку… а потом так жалела о тех дурацких словах, что хочу Холл, не нужен мне никакой Холл, ничего не нужно, ничего я не хочу, только тебя, пойду за тобой куда угодно, мне все равно, даже если мы будем нищие…

— Не слишком-то высоко ты оцениваешь мою способность зарабатывать, — сказал Генри, крепко обнимая ее и глядя ей в лицо; голова его покоилась на ее руке.

— Я пойду за тобой куда угодно…

— «Куда ты пойдешь, туда и я пойду; народ твой будет моим народом, и мой Бог твоим Богом»?[76]

— Да, да, да.

— И не хочешь замуж за этого чертова Джайлса Гослинга?

— Нет! А что с?..

— О ней позже, — ответил Генри, — Потом все расскажу, все, что знаю, и ты объяснишь мне меня самого. Очищу, опустошу душу, чтобы заполнить твоей «благодатью и милостью»[77]. Можно поцеловать тебя?

— Да, Генри.

Он прижал ее еще крепче к себе и поцеловал, нежно, осторожно.

— У твоих губ вкус яблок.

— Ах, Генри, я так люблю тебя, и я так счастлива…

— Черт, до чего трава сырая, — сказал Генри, — Наверное, роса выпала. Это роса?

Герда, услышав быстрый топот Генри, сбегавшего вниз, неслышно последовала за ним в библиотеку и увидела, как он спрыгнул с террасы и помчался, длинноногий, по лужайке. Она следила за ним до тех пор, пока он все так же бегом не свернул на подъездную дорогу. Она вернулась в гостиную. Открыла буфет.

Вошел Люций, по-прежнему в плаще. Извлек верхнюю челюсть, внимательно осмотрел и вставил обратно. Сказал:

— Не знаю, что делать с сундуком, куда сложил все мои рукописи. Если оставлю здесь, еще пропадет, а в такси он не помещается — слишком велик. Может, лучше вытащить все оттуда и разделить…

— Я бы не слишком беспокоилась на этот счет, — сказала Герда, — Знаешь, прости, что вынудила тебя сжечь те стихи.

— А, пустяки, — ответил Люций. — Я знаю их наизусть, так что могу восстановить.

— «Топ-топ, голубка». Я не очень рассердилась. Но хочу, чтобы ты написал для меня что-нибудь чуть более романтичное.

— Правда хочешь? Тогда непременно напишу! Великолепно, ах, Герда, а если… что ты делаешь?

— Люций, можешь ты просто помочь мне открыть бутылку шампанского?

«Можешь ли ты считать себя опытной в сексе?» — спросила себя Стефани и задумалась.

Она сидела на кухне своей квартирки в новом японском домашнем халате с рукавами-прорезями и расшитом желтыми драконами за только что сваренным кофе. Было одиннадцать утра, луковица купола «Хэрродза» сверкала на солнце. Квартирка и вся обстановка в ней теперь принадлежали ей на законном основании, документы пришли с утренней почтой. Так что она хотя бы устроена. На душе было как-то неспокойно.

«А с мужчинами чувствуешь себя уверенно?» Нет, подумала она, неуверенно, да и в сексе вовсе не опытна, в этих делах она как юная девушка, стеснительная невинная девица. Разве не странно, что она чувствует себя настолько молоденькой, словно всякий раз у нее — как в первый раз? Наверное, это имеют в виду, когда говорят: быть молодым душой. Она сидела, пытаясь представить, какая она была. Вспоминала, как некоторые мужчины называли ее. Мужчины были отвратительны. До чего же она невезучая.

Стефани была бы совершенно неспособна разрешить то, что обернулось для нее поистине неразрешимой дилеммой, если бы не сочувственное содействие Герды. Она бы окончательно пала духом и вновь оказалась во власти былых своих демонов, только Герда заставила ее думать и действовать. Она часто виделась с Гердой, когда Генри покидал дом по своим личным делам. Герда была внимательна к Стефани, искала и находила поводы, чтобы пообщаться, и Стефани благодарно и доверчиво шла ей навстречу. Герда откровенно рассказала Стефани, что была уверена в том, что на самом деле Генри влюблен в Колетту, которую он знает всю жизнь. Сказала, и Стефани вынуждена была с ней согласиться, что Генри очень плохо представляет себе настоящую Стефани и не слишком старается узнать ее получше. «Это верно, он обращается со мной как с ребенком, как с игрушкой», — возмущенно подтвердила Стефани. По мнению Герды, Генри обручился со Стефани только из своеобразного чувства долга. «Да, он меня жалеет». Герда сказала, что Генри серьезно заинтересовался ею только из-за Сэнди и не выдержал шока, узнав, что она лгала ему о нем. «Он рассказал вам?» Стефани заплакала. Значит, признавшись, она утратила все, чего достигла ложью. Она мнила себя такой добродетельной и смелой, когда рассказывала ему правду. Тогда ей смутно казалось: что-то настоящее, которое всегда не давалось ей, неожиданно оказалось совсем близко, достаточно руку протянуть, что-то наконец реальное, а не мечты. И Генри, несомненно, простил ее, что было гарантией абсолютной надежности ее положения. Только это тоже, как все, во что она верила, на поверку оказалось иллюзией.

А Герда продолжала, обращая ее внимание на то, что Генри был, как Стефани и сама ясно видела, решительно настроен на жизнь без гроша за душой. Такова была особенность романтизма Генри, очаровательная, но очень неприятная с житейской точки зрения. Герда понимала и разделяла ужас Стефани перед Америкой. К тому же не в Америке ли была та женщина, которую Генри так высоко ценил? «Конечно, он не бросит тебя», — сказала Герда и сделала паузу. «И я так думаю», — вставила Стефани. «Беда в том, что я не могу предсказать, как он поведет себя, когда окажется там». Если бы он постоянно оставался с ней, как следует поступать любовнику, у нее никогда не возникло бы этих ужасных сомнений. Куда уехал Генри, где он сейчас, с кем? Герда сделала вид, что не знает. Генри всегда уезжал. Стефани представила себе Америку, представила Беллу. «Что ты по-настоящему хочешь?» — спросила ее Герда.

Чего Стефани хотела по-настоящему? Из глубины души всплыло: настоящее ее желание — жить в Лондоне. Это то, чего ей всегда хотелось все те кошмарные годы в Лестере, о которых она рассказала бы Генри куда больше, если бы он позаботился спросить. Собственная ложь не позволяла заговорить об этом самой. Он хотел, чтобы она была чем-то, что он только что придумал себе и чем обладал здесь и сейчас. Он не желал знать о ее прошлом, о том, почему она сбежала от родителей, стремясь получить свободу. Ей хотелось свободы, а свобода означала Лондон; и с помощью Герды Стефани стало ясно: ей нужна лондонская жизнь, которую она знает так хорошо, жизнь среди магазинов, пабов и приключений, именно такая, и вдобавок деньги. Стефани не верила в то, что настоящая жизнь существует где-то еще, кроме Лондона. «Тогда здесь тебе не понравится», — сказала Герда, улыбаясь. В конце концов она предложила, а Стефани, едва не плача, приняла значительное вознаграждение. Герда же и посоветовала, как выгоднее распорядиться деньгами.