Тайный воин - Мария Семенова

А Лихарь… Ну ещё бы.

Опёнок молча жевал. Лыкаш обошёл стряпную, вернулся:

– В Недобоевом погосте кручина теперь, во как.

Опять подумалось о кабальном, но лишь на миг. Сквара сообразил, кивнул:

– Кто ж вечен… Дединька совсем ветхий ходил.

Лыкаш хлопнул себя по бёдрам ладонями:

– Какой дединька? Маганку в рыбном пруду нашли!

– Маганку?..

Нежное, заплаканное лицо… маленькие руки без варежек… Поскользнулась с мостков, ударилась, на выручку не поспели? Увиделось ли ей в последние мгновения солнце, то солнце, что начало разгораться перед глазами придушенного Хотёна?

– Недобой ругмя ругается, – рассказывал Воробыш. – Другого места, говорит, не нашла! Оттуда теперь воду спускать и всю рыбу только зверям, о чём думала, надолба!

Сквара медлительно повторил:

– Думала?

– Так она сама, – пояснил Лыкаш. – Камней в мешок набрала. Теперь вся семья одни водоросли жуй. А чем уток кормить?

Сквара зачерпнул ещё капусты. Что же она вот так в воду головой, а, примером, не на лыжи да прочь, подальше от попрёков и страха?.. Небось не в подземной темнице запертая сидела. Сквара знал, как жила некогда счастливая женщина, чьё счастье расточилось пеплом из рук. Что такого отняли у Маганки, что Шерёшка уберегла?

Он вдруг вспомнил, с каким лицом бобылка спрашивала его, придёт ли ещё. Вслух спросил:

– Лутошка что?

– Сказали ему. Плачет сидит.

Сквара подумал, вспомнил о другом.

– А Надейка? Живая?

Воробыш скривился:

– Тоже рёву на весь двор, когда повязки меняют.

Покалеченную приспешницу успели выселить из девичьей. Она лежала в чуланишке под лестницей, что спускалась в тюремные погреба. Раньше здесь хранили вёдра, веники, тряпки. Сквара затеплил маленький жирник, тихо окликнул:

– Надейка?

Девушка не отозвалась. Сквара потянул дверку, нагнулся, заглянул под каменный косоур. Внутри пахло почти как в портомойне, застарелой мочой. Только там в ней стирали, а здесь напитывали повязки. Надейка лежала на тюфячке, укрытая одеялом. Она показалась Скваре ещё меньше прежнего. Щёки провалились, под глазами круги… губы сухие… Стоять сугорбясь было неудобно, Сквара сел на пол, почти жалея, что явился сюда. Стал думать, как тяжко было Надейке поворачиваться, садиться, даже рукой, наверное, шевелить. В больном месте всё отзывается. Здоровый подвинется – не заметит, а ей…

Она вдруг проговорила, совсем тихо, не поднимая век:

– И ты смеяться пришёл?

Голос всё-таки дрогнул. Сквара встрепенулся, заёрзал.

– Не, я… тебе, может, принести чего? – Подумал, веско добавил: – А посмеётся кто, в ухо дам. Вот.

Надейка не ответила, только брови беспомощно изломились. Сквара маялся, не зная, что ещё ей сказать.

– У нас в деревне девочка одна… – вспомнил он наконец. – Ишуткой звать. У ней пятнышко на спине… то есть не на спине… в Беду опалило. Мы с братом её разок до слёз задразнили. Теперь уже невеста, красёнушка.

Надейка медленно прошептала:

– Красёнушка… Тебе почём знать?

– А что знать? – удивился Сквара. – Она ж разумница, дом ведёт, дедушку любит. Значит, со всех сторон хороша.

Надейка опять не ответила. Глаз она всё не открывала, наверно, и это было ей тяжело. Он знал, как такое бывает. Изначальная грызущая, казнящая боль, от которой корчатся и вопят, сменяется тяжёлым придавленным безразличием. Лекарство рядом ставь, и то рука не поднимется: слишком хлопотно. Сквара потянулся за кружкой, стоявшей возле стены.

– Ты попей… Вона губы растрескались. Я тебе голову подниму.

Девушка неохотно потянулась к воде, стала пить, сперва вяло, потом с пробудившейся жадностью.

– Ты, может, съешь чего? – понадеялся Сквара. – Я вкусного принесу!

У неё опять жалко дрогнуло личико. Она думать не могла о еде, сразу к горлу подкатывало. Сквара затосковал, чувствуя себя ни к чему, кроме пустой жалости, не способным. А больше всего хотелось удрать от чужой беды, поколе к самому не прилипла. Поэтому Сквара не уходил.

– Вот окрепнешь немного, – пообещал он, – я в книжницу тебя отнесу.

Надейка наконец открыла глаза, мутные, воспалённые:

– Зачем ещё?

Сквара окончательно потерялся:

– Ну… ты вроде там молиться любила… у образа.

Он думал, Надейка совсем разучилась улыбаться.

– Справедливая Мать да простит меня… перед образом я скоро забывала молитву… Я больше смотрела, как нарисовано.

Рисовать Сквару учили. Он мог начертать однажды пройденную тропу или крепостной переход, а в незнакомом месте – узнать начертанное другими. Видел в книгах поличья святых подвижников, рассматривал язвительные перелицовки гонителей. Срам сказать, перелицовки ему нравились больше. Он обрадовался, захлопотал:

– Я тебе дощечку принесу и угольков, забавляться станешь. А то берёсты надеру, ты только скажи!

На ту сторону

Внутри зеленца кропил тихий медленный дождик. Снаружи шёл снег. Тоже тихий, неспешный… однако упорный и настолько обильный, что веток небось наломает хуже бурана.

Ветер давно уже не выпускал Лутошку в лес сам. Это делал Лихарь, иногда Беримёд, а то вовсе младшие ученики вроде Хотёна со Скварой. Сегодня Ветер снова не показался. Не подразнил кабального иверинами на краю свитка…

Лутошке некогда было об этом раздумывать.

Он бежал краем болота, иногда придерживая шаг послушать кругом. В недвижном воздухе опадала снежная пыль, на каждой веточке росло тонкое белое лезвие, обращённое вверх. Покинутый след сразу начинал заплывать, сглаживаться. Время от времени кабальной резко останавливался, с силой бил за спину посохом. Потом оглядывался.

Дома он уже чистил бы тропки к дальним ухожам да сетовал про себя, махая лопатой: ну нет бы дождаться хоть скончания снегопада, прежде чем его из дому гнать! А в это время Маганка…

Лутошка дёрнул головой, прибавил шагу. С Маганкой он даже сдружиться, по праву младшего деверя, как следует не успел. Когда кончится его кабала, за Лиску уже будут сватать другую. Длинную и темноволосую, вроде Неустроевой захребетницы. Такую, чтобы не глянулась Лихарю. Или уж знáтую непутку найдут… чтоб мораничей не дичилась…

Нет уж. Когда Ветер бросит свиток в огонь, Лутошка в острожок не вернётся. Он на запад побежит, он за Киян-море уйдёт, он… а как вкусно Маганка рыбу коптила… водяной горох жарила…

Сзади прошуршало.

Лутошка крутанулся убить, потом умереть.

Сзади выпрямлялась берёзка, в недвижном воздухе белой тенью трепетало облачко снега. Лутошка вслух выругался. Хотел – грозно. Получилось – плаксиво до отвращения.

– Эй! – заорал он на всю круговеньку. – Выходи! Я тебя вижу!..

Никто не ответил ему. Да он не особо и ждал.

На ветви берёзки взамен облетевшего садился новый снежок.

Лутошка встряхнулся, побежал дальше, одолевая рыхлый уброд.

Его бабушка уже лет пять всё усаживалась на смертные сани, всё пеняла домашним: «Ажно схватитесь, как некому станет копытца вам вычинять…»

По Маганке отвыли погребальный плач волки, вороны, лисы и кабаны: им досталась рыбёшка из осквернённого её смертью пруда. А кто по нему, Лутошке, восплачет, когда он в бесконечных побоях душу изронит? Брат с отцом ему, винному, руки вязали, мать верёвку подавала, старики перстами грозили. Только Маганка ни слова поносного не сказала…

А кабы она с самого начала Лихаря не приветила?..

Стень ведь не сильничал. Это он после, за обиду, со становиками явился, а спокону Маганка сама его обняла… Лутошка шмыгнул носом. Сама? Такому Лихарю поди откажи. Он – моранич, ему – воля!

Но кабы Лиска к водимой поласковей был… Кабы деверёнок меньше важничал перед робкой невесткой, кабы милым братом сразу ей стал…

Если бы да кабы!

Лутошка разгонисто миновал поляну, где ему в самый первый раз оборвал след дикомыт. По левую руку простиралась Дыхалица. Губа страшных Неусыпучих топей, питавшихся ядовитыми кипунами.

Кабальной снова остановился. Лес молчал. Снег менял знакомый огляд, приметные деревья были чужими, вдали тянулись кудлы тумана. Лутошка пригляделся… вдруг понял: на самом деле там брели люди.

Люди по ту сторону, за гранью Беды. Облачённые в белое, они шествовали на иной берег Смерёдины, навстречу теплу, воле и счастью. Махали ему крылатыми рукавами, звали с собой.

Лутошка протяжно всхлипнул, заплакал, прыжком повернул лыжи влево. Ударил посохом, понёсся прямо через Дыхалицу. Вдогон светлому ходу, где среди иных теней скользила Маганка.

Когда под лапками не стало опоры, Лутошка пережил мгновение полёта…

…Провалился сразу по шею, заорал, забился в промоине, хватая ледяные обломки. Он всю жизнь ходил по зимним болотам и спасался из воды не впервые. Он выбросил на лёд самострел, брыкнул ногами. Снегоступы мешали ему, он скинул дельницы, схватился за край, стал сбрасывать юксы. Ремень на правой ноге распустился сразу, на левом Лутошка дёрнул не тот конец, узел стянуло, парень заспешил, содрал лыжу с валенком. Наконец повернулся в сторону, откуда пришёл, вскинул руки на лёд, рванулся…