Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

Одновременно с этим, Петру I, любившему различные «регламенты», потребовалось, «как в Европе», сформулировать и верховные властные прерогативы, ему принадлежавшие. Так впервые в русской истории появилась формула, определяющая формальной юридической категорией, «письменным словом», права Самодержца. «Его Величество, — говорилось в «Артикулах», — есть самовластный Монарх, который никому на свете ответу дать не должен: но силу и власть имеет свои Государства и земли, яко Христианский Государь, по своей воле и благомнению управлять»[449].

Формулировка была явно неудачной; она не проясняла источник «самовластной» прерогативы, а само это выражение подменяло самодержавное определение монаршей власти. Ведь понятие «самовластье» и «самодержавие», хотя и можно поставить в один семантический ряд, но в семиотическом, историко-духовном значении, это — две разнозначимые величины.

Петр заявлял себя Монархом, властные права которого безбрежны, абсолютны. Верховная власть трансформировалась из «самодержавной» в «абсолютную». При конституировании царекратической идеи в XVI веке смысловые акценты были иными. Как заявлял Иоанн Грозный в письме князю А.М. Курбскому в 1564 году, «Русская земля держится Божьим милосердием, и милостью Пречистой Богородицы, и молитвами всех святых, и благомнением наших родителей, и, наконец, нами своими государями…»[450]. Прошло сто пятьдесят лет, и родилось новое самосознание Сюзерена: только воля правителя, его «благомнение», которое можно трактовать как угодно, является содержанием верховной власти.

В своем отторжении от прошлого, отвержении традиции Петр руководствовался намерением укрепить и власть, и Россию. Идеологическое оправдание этому стремлению он находил в историческом опыте Империи ромеев («Византии»), но брал оттуда только то, что ему представлялось наиболее показательным — отрицательный пример. В 1701 году Монарх писал: «Когда греческие Императоры, покинув свое звание, ханжить начали, а паче их жены, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри уже в самих городах строить испросили и денежные помочи требовали: еще же горше, яко не трудитися, но трудами других туне питаться восхотели, к чему императоры весьма склонны явились и великую честь погибели самим себе и нарду стяжали, — на одном канале от Черного моря до Царя-города на 30 верст с 300 монастырей было, — и так как от прочаго неосмотрения так и от сего в такое бедство пришли: когда турки осадили Царьгород, ниже 6000 человек воинов сыскать могли. Сия гангрена и у нас зело было распространяться начала под защищением единовластников церковных»[451].

Никогда еще в русской истории правитель «милостью Божией» так нелицеприятно не отзывался о священстве, но особенно о монашествующих, о которых Иоанн Грозный, вслед за Преподобным Феодором Студитом, говорил: «Свет инокам — ангелы, свет мирянам — иноки». Царь Петр не видел такого света, что свидетельствовало о том, что духовной природы Церкви и смысла монашеского служения он не ощущал и не понимал. Как очень точно выразился историк Церкви, религиозность Царя была «рассудочной»[452].

В Послании Святого Апостола Павла к римлянам говорится, что «Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные — жизнь и мир. Потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут. Посему живущие во плоти Богу угодить не могут»; «Ибо, если живете во плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете» (Римлянам. 8. 6–8,13). Монастырская обитель — образец воплощения на земле Града Небесного, монашеское послушание — всеохватное служение Евангельской Истине.

Петр же Алексеевич видел лишь внешние земные контуры и некоторые нелицеприятные повседневные формы, расценивая монастырь и монашество, как определенную общественную организацию. И только. Он не воспринимал их высокого духовного предназначения, потому они и представлялись ему «ненужными», так как казались в утилитарном смысле «бесполезными». Специально изучавший религиозные пристрастия Первого русского Императора известный славянофил Ю.Ф. Самарин (1819–1876) обоснованно заключал: «Петр Великий понял религию только с нравственной стороны, насколько она нужна для государства, и в этом выразилась его исключительность, его протестантская односторонность. Со своей точки зрения, он не понимал, что такое Церковь, он просто ее не видел; ибо сфера ее выше сферы практической, и потому он поступал, как будто бы ее не было… Петр Великий не мог понять монашества. Прямой пользы от него не было, и долго он недоумевал, какое место ему дать в государстве, и не лучше ли отменить его совершенно»[453].

При Петре Первом начался принципиальный, глубочайший разлад между физическим и метафизическим мирами. Традиционное русское миросозерцание теряло свою цельность и универсальность. Имея в виду Петра и его окружение, ученый-богослов очень точно заметил, что общество это, не отрекаясь от Веры и Церкви, «отрекалось от образа жизни, к которому звала Церковь, в поклонении которому она старалась, поелику возможно, удержать все общество в целом»[454].

Вряд ли возможно утверждать, что до Петра Алексеевича «образ жизни» и «образ правления» царских особ всегда находились в гармоничном единении и полностью отвечали Христианскому Завету. Однако трудно спорить с тем, что именно при Петре I Богоугодная жизнь перестала служить жизненным ориентиром для Монарха, а исходная православная интенция — в русском выражении «истина», «правда» — мало что стала определять в делах государственных. Состояние христианского катарсиса («духоочищения») начинает уходить из высших кругов в социальную толщу. Петр фактически перестал быть Самодержавным Царем, утвердив себя в роли светского неограниченного монарха, а потому Царское Самодержавие при нем и приобрело облик западноевропейского абсолютизма.

В детстве Петр получил духовное образование, и, как писал В.О. Ключевский, «свободно держался на клиросе, читал и пел своим негустым баритоном не хуже любого дьячка» и утверждал даже, что «мог прочесть наизусть Евангелие и Апостол»[455]. Его отец — Царь Алексей Михайлович, его мать — Царица Наталья Кирилловна, его старший сводный брат — Царь Федор Алексеевич — все являлись благочестивыми русскими людьми. Его тетка Татьяна Михайловна (1636–1706), сводные сестры Марфа (в иночестве: Маргарита, 1652–1707), Екатерина (1658–1713), Мария (1660–1723), Феодосия (1662–1713) и горячо любимая родная сестра Наталья (1673–1716), все без исключения, принадлежали к числу благочестивых православных верующих, никогда не покушавшихся на святые устои Веры Христовой, на церковные каноны и законы, удостоверяемые исторической традицией.