Записки солдата - Иван Багмут

Из литературы я знал, что бугай это бык. Быков я даже видел, но не водяных. Услыхав еще раз «бу-у», я решил утолить любознательность и пополз на звук. Мне очень хотелось посмотреть на быка, который ест не сено и траву, а рыбу.

Каково же было мое удивление, когда вместо быка я увидел большую длинношеюю желтоватую птицу, стоявшую на одной ноге и время от времени трубившую, задрав клюв. Во мне проснулся охотничий пыл, но птица стояла в воде… Тут что-то рыженькое метнулось из осоки и, пролетев в воздухе, упало неподалеку от птицы. Та испуганно рванулась в небо, но я на нее уже не смотрел. Крайне удивленный, я наблюдал, как из болота, тряся лапками, выбирался рыжий котенок. В его хилой фигурке было что-то знакомое. Я вытаращил глаза. Да это же стиляга!

— Эдик! — крикнул я и побежал ему навстречу (он взял себе имя Эдуард и требовал, чтобы все его так называли). Через минуту я был возле него.

— Бежал, жалкий трус! — Эдик показал вверх. — Но погоди! Я еще тебя поймаю!

Глядя на его тщедушное тельце, на шерсть, торчащую во все стороны, на заляпанные грязью брюшко и лапки, я величайшим усилием подавил улыбку и проговорил с тем добродушием, на какое только был способен:

— Охотимся?

Но Эдик, должно быть, разгадал мое истинное настроение.

— Да, охотимся, — ответил он дерзко. — Не дают есть, буду охотиться! Только не на мышей! Нет! Я поймаю водяного бугая и докажу всем, что способен на большее, чем обыкновенный котенок. Скоро обо мне заговорит мир!

Я подумал, что лучше, если не добиваешься славы специально, а она находит тебя сама, в результате твоей самоотверженной работы, преданности делу. Но пусть…

— А может быть, — сказал я без тени насмешки, — у тебя недостаточно физических сил для такой охоты?

— Откуда же взять силу, если не дают есть?! Голодный, вот и не допрыгнул на полметра!

— Кроме еды нужна еще тренировка, — продолжал я. — А почему бы тебе не поохотиться на мышей? Это дает отличную закалку.

Котенок задумчиво почесался.

— Если так ставится вопрос, что же… Может, и правда есть смысл половить мышей? — сказал он как бы про себя.

— Во всяком случае, начав с обычной работы, легче попасть на выдающийся пост, чем бездельничать в ожидании, пока тебе преподнесут высокую должность. Теперь нет фей-волшебниц…

Кажется, я его убедил.

Эдик ушел, а я сидел и, наслаждаясь свежим душистым воздухом, по привычке анализировал свои поступки. Хорошо я сделал, посоветовав кошке не давать стиляге есть. Как быстро такие типы приходят к правильному понимаю вещей, если к ним практически применить формулу «кто не работает — тот не ест»…

Я продолжал сидеть на берегу пруда, поглядывая из осоки на разных птиц-браконьеров. Особенно привлекали меня цапли, но они стояли прямо в воде. Конечно, если б не письмо, я высидел бы сутки и дождался, пока цапля выйдет на сушу, но долг прежде всего! Тем более что вахтеры, как только замечали цаплю, сразу же стреляли по ней из ружья.

После обеда я еще пописал, а на другой день с утра пошел на пруды посмотреть, как кормят карпов.

В прозрачной воде стаи рыб набрасывались на столик, где лежала смесь из жмыха, проросшего зерна, мела. Это были трех- и четырехгодовалые карпы, которые на следующий год перейдут в число племенных. Ловкие и сильные, они, заметив опасность, мигом кидались врассыпную, а потом снова подплывали, хватали корм, играли, мутили воду.

Я смотрел на них, и у меня болело сердце: неужели этих красавцев поймают жулики?

— Домой! Домой! — крикнул я. — Писать! Писать.

Но попутной машины не было. Чтобы не терять время, я пошел глянуть на нерестовые прудки.

Стал у самой воды и увидел икринки на стеблях лисохвоста. Старых карпов здесь уже не было, их сразу же выловили, как только закончился нерест, и забросили в специальный пруд — племенной. Из икринок через два-три дня вылупятся мальки, и для них здесь приготовили еду — красноватые дафнии шастали по прудику туда и сюда.

Зашумела машина, и я поспешил к рабочим, чтобы ехать домой. До вечера я выполнил двойную норму. Теперь оставалось написать лишь два слова — «больших карпов».

В прекрасном настроении я вышел из дому. Сознание исполненного долга наполняло меня радостью. А когда я смотрел на кур, беспечно рывшихся в мусоре, озабоченных лишь нуждами своего желудка, на беззаботно чирикающих воробьев, на Нечипора, который лениво грелся на солнышке, наконец, на заспанного Пуголовицу, я горделиво сознавал свое превосходство над всеми этими существами.

«Я помогаю прогрессу, а вы?» На ум мне пришли слова классика: «И сказки про вас не расскажут, и песни про вас не споют». Я продекламировал эти строки и вдруг спохватился. «Э, — сказал я себе, — э, Лапченко, ты что же? Мечтаешь, что про тебя сложат песню? Начинаешь зазнаваться? Да, ты кое-что сделал, но ведь тебе и дано от природы больше, чем другим».

Я направился к конторе.

Грей встретил меня на пороге.

— Я собирался идти к вам, — сказал он с присущим ему таинственным видом.

— Был бы весьма рад принять вас у себя, мистер Грей, — ответил я с неприкрытой насмешкой.

— Есть новости!

— Я вас слушаю.

— Письмо.

— Подробности!

— «Тетка» приезжает завтра в двенадцать ноль-ноль.

— Что-о? — удивился я. — В двенадцать дня? Вы хотели сказать — в двадцать четыре ноль-ноль?

Серенький посмотрел на меня снисходительно и сказал равнодушно, хотя сам чуть не приплясывал от радости:

— Мне кажется, что за Петренко следят, поэтому Ракша и назначил свидание на дневное время. Днем, когда по шоссе проходят сотни автомобилей, легче остаться незамеченными. Пуголовица стал очень осторожен.

— Ничто не спасет его! — сказал я. — План «Взрыв» будет выполнен завтра, и Пуголовицу повесят, как нашкодившего кота.

Мы условились, что утром я закончу письмо, я покажу его Косте после того, как мы с Сереньким побываем на свидании Ракши с Пуголовицей. Условившись о часе и месте встречи, мы решили заглянуть в лабораторию.

Долговязая сердито покосилась на нас одним глазом. Вторым она смотрела в лупу.

Мне хотелось узнать, что она там разглядывает, и я пустился на хитрость. Собравшись с духом, вспрыгнул ей на руки и запел свою любимую колыбельную песенку в надежде, что долговязую лаборантку, как и каждую женщину, растрогает нежность. Так и случилось. Она стала меня гладить, а я в это время смотрел в лупу.

Через стекло было видно чешую карпа, только в увеличенном виде. Лаборантка, заметив, что я с большим интересом смотрю в лупу, объяснила:

— Мы с помощью чешуи определяем возраст карпа… Смотри, на чешуйке как будто нарисованы колечки, то широкие, то узкие. Ежегодно на каждой чешуйке откладывается две пары таких колечек: осенью и зимой — узенькие, а весной и летом — широкие. Сколько лет было карпу, чью чешуйку ты сейчас видишь?

— Три, — ответил я, подсчитав кольца. Но я не выговаривал звук «р», и она не поняла меня.

— Нет, три.

Тут я вспомнил, что она принимала подарки от Пуголовицы, что вообще вела себя беспринципно, и у меня проснулась к ней острая неприязнь. Я молниеносно спрыгнул с ее колен и сел возле Серенького.

— Иди, иди на руки, глупенький! — проговорила она нежно и дернула бровями.

— Нет! Нет! Нет! — категорически отказался я и выбежал во двор.

Мы немного погуляли с Сереньким, разговаривая о литературе. Его интересовала психология творчества писателя, и я, побывавший в литературных кругах, насколько мог — удовлетворил его любознательность.

— А что надо писателю, чтобы создать хорошее произведение? — спросил он меня.

— Надо прежде всего правильно видеть жизнь. А чтобы правильно видеть жизнь, надо много думать.

Серенький вытаращил глаза, пораженный глубиной идеи.

— Вы гениальны! — воскликнул он.

— Это не мои слова. Это сказал Мопассан. Вообще все, что касается теории и психологии творчества, сказано до нас. К сожалению, некогда выделить эти перлы человеческой мысли из пустопорожней болтовни литературных поденщиков. Возьми хотя бы высказывания Александра Пушкина. Это же глубина…

Я не докончил, потому что в это мгновение уборщица, выметавшая из конторы сор, без всякого повода ударила меня метлой по спине. Возмущенный, я отскочил, бросив ей презрительно:

— Хулиганка!

— Вы заговорили о Пушкине… — сказал Серенький, который снова стал самим собой, позабыв, что он детектив Грей.

Но поступок уборщицы напомнил мне, что не все люди хорошие, что есть Пуголовицы и Ракши, с которыми надо бороться.

— Нет, — вздохнул я. — О Пушкине поговорим после, а сейчас я пойду доканчивать план «Взрыв», а то завтра будет поздно. Тем более что пора обедать.

В сенях меня встретил приятный аромат борща, к которому примешивался чужеродный, не кухонный запах. «Нафталин», — припомнил я и, не придавая значения появлению этого аромата, бросился на кухню, где в блюдечке уже лежали рыбьи потроха и остывшая капуста из борща. Утолив голод, я вошел в столовую и получил кусок мяса.