Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

А месяц спустя в «Аполлоне» появилась — с красивыми виньетками Евгения Лансере и с сопроводительными славословиями — подборка блаженной памяти Черубины де Габриак, вскружившей голову целой редакции и ставшей опасным символом умирающего символизма.

Зачем Максимилиан Волошин, поэт и оккультист, произвел на свет этот несчастный трюк, так никогда и не прояснилось. Однако поэтесса Марина Цветаева годы спустя как-то призналась, что Волошин долгое время приставал и к ней, соблазняя затеять подобную же игру с Брюсовым. Глубинные мотивы и в этом случае остались непроясненными. Искусство ради искусства. Игра ради игры.

Наши отношения с Волошиным стали прохладнее, однако же он до самого конца оставался связанным с «Аполлоном».

За всем этим наступил декабрь. Первые три номера «Аполлона» вызвали большой интерес в Петербурге, в России и за границей. И я был горд, что участвую в этом, что судьба привела меня сюда.

После трехмесячной отлучки я поехал домой, сохранив за собой, однако, свое петербургское пристанище.

Мне было двадцать три года. В это время я, вероятно, уже закончил бы университет. Высшая школа, в которой мне довелось учиться, оказалась гораздо сложнее. Вопрос был только в том, годились ли усвоенные уроки для того, чтобы опираться на них в дальнейшей жизни.

Nec inferiora secutus*.

Здесь: Опираясь на то, что превзошел (лат.).

Глава VIII

Воскресенье в первой половине декабря. Отец был дома, когда я приехал. Мои новые кожаные чемоданы вызвали его восхищение. Уже тогда красивые чемоданы сделались моей слабостью. Когда я четыре года спустя отправился в Лондон, со мной было их одиннадцать штук, а годом позже, в 1914-м, я выгрузился в Дармштадте с девятнадцатью чемоданами из последнего парижского поезда, задержанного там из-за обострившегося политического положения.

Отец из вежливости полюбовался моими нарядами, к каковым относились: пальто с котиковым воротником, визитка с тремя парами брюк в модную серую полоску и цветными жилетами, из которых я особенно любил сизо-серый с опаловыми пуговицами. Так вот вдруг я превратился в щеголя.

И мгновенно сделался знаменит в Митаве с ее тридцатью тысячами жителей. Слухи в таких городках разносятся быстро.

Кем только меня теперь не представляли: сотрудником и редактором ведущего русского ежемесячника; другом- приятелем всех русских поэтов; переводчиком великого князя Константина; будущим доцентом театральной академии величайшей русской актрисы; перспективным в финансовом отношении претендентом на руководство издательством «Меркур Востока», которое основывает куратор Рижского учебного округа; и вообще главным акционером фабрики грез и будущих поэтических завоеваний мира.

И всего этого мальчишка достиг за пять месяцев бешеной гонки со временем. Хотя переоценивать себя не следовало: все решил чистый случай.

Мальчишка, однако, оставался таким, каким был. И в свои двадцать три года, не будь он лентяем, он мог бы — при его-то талантах — создать немалый запасец прозы и драматургии. Кроме того, своим неуклюжим, эгоистическим и заносчивым поведением он оттолкнул уже немало добрых людей, искренне желавших помочь ему, особенно в Германии.

В одном только, пожалуй, он добился серьезных успехов. Он так много и систематически читал, что действительно стал изрядным знатоком мировой литературы, знавшим толк и в самых необычных вещах; он знал немецкое барокко, испанский плутовской роман, французский героический театр Корнеля и Расина так же хорошо, как английский сентиментальный роман восемнадцатого столетия. И он знал добрых две сотни стихов наизусть, начиная с Юоренбергера и кончая Стефаном Георге, — немецких, русских и некоторых французских поэтов. Поэзия с самого начала была для него единственной реальностью; ради хорошего стихотворения он забывал о своей лени.

Жизнь в Митаве не обходилась без курьезов.

Полицмейстер барон Медем, с которым у меня произошло небольшое столкновение, когда я хотел ставить пьесу Екатерины Великой, между тем умер, его должность исполнял теперь Александр Шнее, друживший с нашими дальними родственниками Грунерами. И вот этот еще молодой, красивый, крупный, элегантный мужчина подъехал однажды с полной выкладкой к офису моего отца, которому заявил, что обязан поговорить с ним по долгу службы. После того как они выкурили по папироске, визитер принял вдруг официальный тон.

Отец, некогда тоже служивший в полиции, этот тон поддержал.

Полицмейстер Шнее объявил, что у него есть официальный запрос на меня. Его вежливое лицо сделалось при этом серьезным, а в движениях появилась некоторая дере- вянность, подобающая передатчикам казенной воли.

Отец отмахнулся:

Да что вам может быть нужно от малого? Оставьте его в покое. Вот вырастет и, уверяю вас, будет порядочным человеком.

Полицмейстер Шнее с озабоченной миной возразил, что он лично в этом не сомневается, но приказ есть приказ.

Ты что, собираешься его допросить? Да что он мог натворить?

На это Шнее: ничего он не натворил, но у него, Шнее, поручение от высокого — он откашлялся — нет, наивысшего начальства негласно навести справки относительно политической лояльности господина.

Оба собеседника с облегчением вздохнули. Из портсигара отца вылупились еще две успокоительные папироски.

От кого же именно поручение?

То дело секретное, государственное, но отцу он может доверить тайну: полковник такой-то, адъютант — тут господин полицмейстер приподнялся со своего кресла — Его Императорского Высочества великого князя Константина Константиновича, командующего шефа русских Императорских военных учебных заведений и президента русской Императорской академии наук прислал соответствующий циркуляр. Запрос был спущен по инстанциям ему, Шнее, и поелику против означенного, — тут он улыбнулся по-свет- ски — «против твоего сына» не собрано порочащих сведений, то он посчитал своим долгом поставить в известность об этом казусе отца.

Слава Богу, отец имел в таких делах опыт. К обоюдному удовольствию выкурили по третьей папироске. Мои добрые отношения с куратором Рижского учебного округа, камергером Его Величества самодержца и императора всея Руси были в состоянии развеять и самомалейшие опасения полиции.

Сам великий князь потом никогда не упоминал об этом; видимо, то была рутинная, предписанная проверка. Однако полицмейстер Шнее, ставший таким образом корреспондентом всемогущего великого князя, не держал язык за зубами, и вскоре весь город знал, что сын старого Гюнтера, глянька, сделал карьеру.