КлаТбище домашних жЫвотных - Стивен Кинг

Луис считал побуждения сына более благородными, и хотя Гейдж принял католическое крещение (в день крестин Луис отправил Ирвину Гольдману откровенно хамскую открытку; в ней говорилось: Может, ваш внук еще станет иезуитом. Ваш зять-гой, Луис), он не женился на той милой девочке (уж точно не шлюшке), с которой встречался в выпускном классе.

Он поступил в Университет Джонса Хопкинса, вошел в олимпийскую сборную США по плаванию, и в один ослепительный, исполненный родительской гордости день через шестнадцать лет после того майского утра, когда Луис мчался наперегонки с грузовиком «Оринко», спасая жизнь сына, они с Рэйчел — которая уже почти полностью поседела, хотя и закрашивала седину оттеночным шампунем — смотрели по телевизору, как их сыну вручают золотую медаль на Олимпиаде. Когда заиграл национальный гимн и камеры Эн-би-си показали Гейджа крупным планом, с чуть запрокинутой головой, с широко открытыми спокойными глазами, сосредоточенными на флаге, с красной лентой на шее и золотой медалью на гладкой коже груди, Луис прослезился. Они с Рэйчел оба расплакались.

— Не зря он в детстве носил чемпионскую бейсболку, — хрипло проговорил Луис и повернулся, чтобы обнять жену. Но она смотрела на него с нарастающим ужасом, ее лицо, казалось, старилось на глазах, иссеченное долгими годами горя; звук национального гимна затих, и когда Луис взглянул обратно на экран, там был совсем другой человек, чернокожий парень с шапкой курчавых волос, в которых еще поблескивали капельки воды.

В детстве он носил бейсболку.

Его бейсболка.

Его бейсболка…

о Боже, его бейсболка, она вся в крови.

Луис проснулся в холодном, мертвенном свете дождливого утра, сжимая в руках подушку. Глухие удары сердца отдавались в голове чудовищной болью, которая то нарастала, то отступала. В едкой отрыжке явственно ощущался привкус прокисшего пива, желудок грозил вывернуться наизнанку. Луис плакал во сне; подушка была мокрой, словно в своем сновидении он очутился в одной из слащаво-сентиментальных, жалобных песенок кантри, призванных выжимать у слушателей слезу. Он подумал, что даже во сне его сознание помнило правду и рыдало над ней.

Он сполз с кровати и поплелся в ванную, почти ничего не соображая, в полуобморочном состоянии из-за лютого похмелья. Еле успел грохнуться на колени перед унитазом и изверг из себя все вчерашнее пиво, не принятое организмом.

Закрыв глаза, он стоял на полу на коленях, пока не почувствовал, что сможет подняться. Нащупал ручку на бачке унитаза, спустил воду. Потом подошел к зеркалу, чтобы посмотреть, красные ли у него глаза, но зеркало было завешено простыней. Только теперь Луис вспомнил. Рэйчел, не признававшая старых обычаев и, по ее собственному утверждению, мало что помнившая о них, теперь завесила все зеркала в доме и снимала обувь перед входной дверью.

Никакой олимпийской сборной по плаванию, тупо подумал Луис, вернувшись в спальню и сев на кровать. Привкус прокисшего пива еще держался во рту и в горле, и Луис поклялся (не в первый и не в последний раз), что никогда больше не прикоснется к этой отраве. Ни олимпийской сборной по плаванию, ни университета, ни обращения в католичество, ни летнего лагеря — ничего. Его кроссовки сорвало с ног; свитер вывернулся наизнанку; его ладное тельце крепенького карапуза почти разорвало в клочья. Его бейсболка была вся в крови.

И сейчас, сидя на кровати, под шум дождя за окном, Луис, мучимый кошмарным похмельем, с раскалывающейся головой, еще сильнее ощущал свое горе. Оно пришло словно серый призрак уныния из чистилища. Пришло и разъяло его на части, лишило последних остатков мужества, повергло в безысходную тоску, и Луис разрыдался, закрывая лицо руками и раскачиваясь взад-вперед, и в голове билась мысль: он отдал бы все, чтобы вернуть себе сына. Все, что угодно.

Гейджа хоронили в два часа дня. К тому времени дождь прекратился. Небо было по-прежнему затянуто тучами, и большинство скорбящих пришли с черными зонтами, предоставленными похоронным бюро.

Сама церемония была светской, однако по просьбе Рэйчел распорядитель похорон прочел отрывок из Евангелия от Матфея, начинавшийся со слов «пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне». Луис стоял на краю могилы и смотрел на своего тестя, стоявшего на другой стороне ямы. На мгновение их глаза встретились, но Гольдман тут же отвел взгляд. Сегодня в нем уже не было боевого задора. Мешки под глазами напоминали почтальонские сумки, тонкие белые волосы, выбивавшиеся из-под кипы, были похожи на ниточки паутины на ветру. Седая щетина на щеках как никогда придавала ему сходство с пьяницей. Он производил впечатление человека, который не совсем понимает, где он находится и что происходит вокруг. Луис пытался найти в своем сердце хоть каплю жалости к этому старику, но жалости не было.

Белый гробик Гейджа — замок, видимо, починили — стоял на двух хромированных полозьях над могильной коробкой. Края могилы были выложены искусственным дерном такого свирепо-зеленого цвета, что он резал Луису глаза. На этом неуместно веселом и ярком газоне стояло несколько корзин с цветами. Луис оглядел кладбище поверх плеча распорядителя похорон. Этот участок располагался на низком, пологом холме, покрытом надгробиями и семейными склепами, среди которых был монумент в римском стиле с высеченным на нем именем ФИППС. Над скатом крыши ФИППСа виднелось что-то желтое. Луис смотрел и никак не мог сообразить, что это такое. Он продолжал разглядывать это странное желтое нечто, даже когда распорядитель похорон объявил: «А теперь склоним головы и почтим память усопшего тихой молитвой в наших сердцах». Лишь через пару минут Луис разгадал загадку. Бульдозер. Бульдозер, припаркованный у подножия холма, чтобы его не видели скорбящие. Когда все закончится и гроб Гейджа опустят в могилу, Оз затушит сигарету о подошву своего узясного ботинка (могильщиков и подсобных рабочих, разбрасывающих окурки на кладбище, почти всегда увольняли без промедления; окурки на кладбище — дурной тон, слишком много клиентов умерло от рака легких), заберется в кабину бульдозера, заведет свою адскую машину и засыплет Гейджа землей, навсегда отрезав его от света солнца… по крайней мере до второго пришествия, когда воскреснут мертвые во Христе.

Воскреснут, да… ты опять о воскрешении

(хотя сам, черт возьми, знаешь, что думать об этом не стоит).

Когда распорядитель похорон сказал: «Аминь», — Луис взял Рэйчел за руку и увел прочь. Она пыталась возражать — ей хотелось побыть там подольше, пожалуйста, Луис, — но Луис был тверд. Они подошли к машинам. Луис увидел, как распорядитель забирает у скорбящих черные зонты с названием похоронной конторы на ручках и передает их помощнику. Тот составлял зонты в большую подставку, которая выглядела совершенно сюрреалистично на фоне мокрого искусственного газона. Луис держал Рэйчел под локоть правой рукой, а левой сжимал руку Элли в белой перчатке. Элли была в том же самом платье, которое она надевала на похороны Нормы Крэндалл.