Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг

Вечером того же дня состоялось мое первое публичное чтение в мюнхенском «Дойчес театре». Я был не в лучшей форме. Действие обезболивающего закончилось. Удары сердца неприятно отдавались в левой ладони. Переворачивать ею страницы я уже не мог. Вдобавок мой мозг пребывал в некотором отупении от сочетания кодеина с пивом. Закончив чтение, я сконфуженно помахал слушателям своей перевязанной рукой.

Выступления в концертном зале Киля и гамбургском театре «Талия» прошли успешнее. Через тринадцать дней берлинский врач снял мне швы. В тот день у меня было выступление в берлинском «Дойчес театре». Погода баловала нас летним теплом (в отличие от Гамбурга, где было холодно и ежедневно шел дождь). В труппе берлинского «Дойчес театра» играл лилипут. Он рассказал мне, что в «Сыне цирка» ему очень понравился Винод (карлик). Все лилипуты, писавшие мне, были в восторге от этого персонажа. Когда врач говорит, что ему понравился доктор Ларч или доктор Дарувалла, а лилипут восхищается Винодом, для меня это важно. (К сожалению, ни один иезуит не поблагодарил меня за создание Мартина Миллса; был, правда, один траппист,[93] которому понравился бедняга Мартин.)

Из Берлина во Франкфурт мы ехали поездом. Путь занимал пять часов и запомнился мне как приятное, спокойное путешествие. Я занимался тем, что писал открытки. Мне понравилось, что большинство немецких журналистов, бравших у меня интервью, выражали неудовольствие по поводу того скандального номера «Шпигель», где критик Райх-Раницкий рвал экземпляр романа Грасса «Широкое поле». И не имело значения, что основной темой всех интервью был немецкий перевод моего романа «Сын цирка». Всем известно о моей дружбе с Грассом, и журналистов интересовало, что я думаю о резонансе, произведенном в Германии его новым романом. В действительности они имели в виду резонанс, который произвел сам Грасс.

Я отвечал, что и не ждал от Райх-Раницкого сдержанности и иного поведения. Лично я предпочел бы увидеть фото, где он съедает объемистый роман вроде «Широкого поля» или «Сына цирка». Было бы приятно увидеть, как критик подавился рецензируемым романом. Однако настоящим злодеем, по моему мнению, здесь оказался не Райх-Раницкий, а «Шпигель». Журнал позволил себе поместить на обложке снимок физического уничтожения книги. Неужели немцы не подозревают о стереотипах относительно их нации, бытующих за пределами Германии? (Я в этом сомневаюсь.) Или они хотят, чтобы снимок варварского уничтожения книги напомнил миру о кострах из книг, полыхавших в Германии? (Тоже сомневаюсь.) Неужели в редакции журнала не нашлось ни одного человека, усмотревшего в этом снимке страшный символ? (И в этом я сомневаюсь.)

Довольно скверно, что Райх-Раницкий раскритиковал роман Грасса в такой манере. Но что еще более скверно, так это тон первых рецензий на «Широкое поле». Авторы рецензий поддержали мнение этого злопыхателя и даже взяли его аргументы. Я не встретил подобного «единства» среди многочисленных читателей «Широкого поля», с которыми у меня было довольно много встреч и бесед. В отличие от мнения рецензентов, мнения читателей чрезвычайно варьировались. Конечно же, единомыслие в рецензиях не является чисто немецким феноменом, однако по собственному опыту могу судить, что немцам более свойственно мыслить одинаково. Почему это так? Почему, думая о неистребимых семенах авторитаризма, я всегда оглядываюсь на Германию?

Мне кажется, что в Германии довольно часто и с легкостью наклеивают политические ярлыки, ставят политическое клеймо. Так, Гюнтера Грасса именуют «неперестроившимся левым»; этот ярлык используется, чтобы заглушить его неприятие внешних успехов объединения страны. Грасс называет эту внешнюю шумиху жалкой отговоркой капиталистического Запада для экономической эксплуатации нестабильного Востока. Канцлера Коля, пользующегося популярностью в стране, Грасс назвал обманщиком и плутом. Но сильнее всего писатель ощущает на себе ярлык «неперестроившегося левого», когда выражает свое стойкое убеждение, что в немцах укоренились некоторые опасные черты. Тем не менее давать рецензию на роман, называя в ней Грасса «неперестроившимся левым», означает из-за политических взглядов отвергать его писательский талант. Я слышал мнение, что Грасс — «не наш» тип либерала (понимай, «неправильный» тип).

Немалое число журналистов, с которыми мне довелось беседовать, считали, что издатели Грасса несут частичную ответственность за политическое единообразие нападок на писателя. Эти журналисты сомневались, что издатель Грасса намеренно устроил грандиозную и довольно примитивную кампанию с целью продвинуть «Широкое поле» на книжный рынок как величайший политический «роман века» на тему объединения. «Меня не удивляет случившееся, — сказал мне один журналист и добавил: — Немецкая пресса не любит, когда некий книжный издатель диктует ей, как она должна думать». («Или некий писатель», — подумалось мне.)

«Как бы там ни было, мы не склонны радоваться появлению шедевра, — сказал мне другой журналист и добавил: — Если это шедевр». (Тут уж мне вспомнилось изречение: «Нет пророка в своем отечестве».)

«Сами посудите, — сказал третий журналист. — Мы восхищаемся талантом Грасса-рассказчика, но считаем, что на этот раз он сделал героев романа простыми выразителями его политического послания. Все было бы здорово, если бы послание нам понравилось, но оно нам не понравилось. И потом, если новый роман Грасса — нечто большее, чем политика, тогда зачем его издатель заранее, еще до выхода романа в свет, заявил о “Широком поле” как о политическом послании?» (Еще красноречивее было «заявление» Райх-Раницкого на обложке «Шпигеля»!) Слова словами, но, пока я находился в Германии, тираж «Широкого поля» составил двести тысяч экземпляров и в списке немецких бестселлеров роман занимал верхние строчки.

Наш уик-энд в доме Грасса в Белендорфе протекал в основном за обеденным столом. Его жена Уте зажарила барашка. Потом Гюнтер повел нас прогуляться вдоль канала, где его собака увлеченно гоняла коров (она это любит). Он показал нам свою художественную мастерскую и все замечательные рисунки… Я завидую возможности Грасса периодически отходить от писательства и рисовать сепией. (Создание сценариев в паузе между романами, чем я недавно пробовал заняться, — это все равно писательство и занятие не настолько отвлекающее, как я надеялся.)

Естественно, я забыл захватить кассету с фортепьянной игрой Клаудио — оставлю это на следующий раз. Мы с Гюнтером много говорили об интересующем нас обоих жанре новеллы. У него уже есть одно произведение в этом жанре («Кошка и мышь»); я пока ничего не написал, но хочу попробовать. В один из вечеров Гюнтер решил позабавить Эверетта английской песенкой (по-немецки мой сын знал лишь основные цвета и умел считать до пяти). «Один человек и его собака пошли косить луг. Два человека и две собаки пошли косить луг…» И так, пока косить не вышло десять человек с десятью собаками. Эверетт был в необычайном восторге.

Честно говоря, мы с Дженет не могли взять в толк, чем это нашему малышу так понравилась незатейливая песенка. И вдруг потом, уже в Амстердаме, Эверетт начал приставать к нам с расспросами: «А что такое луг? А что значит “косить”?»

В Амстердаме мы провели вечер со знакомым полицейским и еще несколько вечеров с моим голландским издателем. В его доме мы праздновали день рождения Эверетта, когда всех нас приклеила к экрану телевизора новость, переданная Си-эн-эн: жюри присяжных вынесло оправдательный приговор О. Дж. Симпсону.[94] (Как говорят американцы: «За что платишь, то и получаешь».) Вот так: сначала праздничный торт, затем оправдательный приговор и снова праздничный торт. И мы вернулись к столу, надев наши смешные праздничные шляпы.

А потом была Франкфуртская книжная ярмарка. Мой французский издатель устроил обед в мою честь, куда пригласил остальных европейских издателей моих произведений. Немецкий издатель ограничился вечеринкой с коктейлями. На этой вечеринке я встретился со своим добрым другом (и самым любимым немецким журналистом) Петером Аренсом — режиссером с телеканала «Второе Германское телевидение». Бывая во Франкфурте, я всегда играл с ним в сквош. Традиция не нарушилась, и уже на следующий день мы играли с ним на кортах комплекса на Гиннхаймер-Ландштрассе. Я получил громадное удовольствие, лупя по мячику и заставляя его ударяться в высокие стены… эти простые радости здорово очищают ум. Раненая ладонь напоминала о себе лишь в моменты подачи.

Обратный путь из Франкфурта в Нью-Йорк. Я стойко выдерживаю бесконечные напоминания Эверетта об осторожном обращении с бьющимися предметами: стаканом с водой, бокалом с пивом, бокалом с вином и даже с кофейной чашкой. («Пап, если он начал падать, пусть падает!») Вновь раскрыт мой дневник в кожаном переплете. Я набрасываю тезисы выступления на вечере памяти Стэнли Элкина[95] в Нью-Йорке. Я там прочту отрывок из романа Элкина, но мне хочется еще и что-нибудь рассказать о нем. Помню, как теплым весенним днем мы с ним играли в мяч невдалеке от открытого бассейна его дома в Сент-Луисе. Мы с головой погрузились в это мужское развлечение, а тем временем мой второй сын Брендан, оставленный без присмотра, свалился в бассейн. Он не кричал, не звал на помощь: он тихо тонул в дальнем конце бассейна. К счастью, дочь Элкина Молли не принимала участия в этой дурацкой игре. Она увидела Брендана сидящим на дне бассейна и вытащила его. Брендан тогда был слишком мал и не запомнил этого эпизода, но нам со Стэнли он врезался в память.