Зажечь свечу - Юрий Аракчеев

Едет же она совершенно одна, и трудно ей, конечно, будет завтра с телевизором. Но ничего, справится как-нибудь. Договорится с таксистом. Красавица из восемнадцатого века с телевизором, усмехнулся Голосов про себя, радуясь этому милому образу. И очень естественно предложил ей вдруг свою помощь на завтра.

— Я в командировку еду, а учреждения открываются в девять-десять утра, поезд же приходит в семь. Время у меня будет, я с удовольствием вам помогу, — сказал он, улыбаясь.

И девушка с благодарностью это его предложение приняла. Как ни в чем не бывало.

Вот вспомнили они еще об одном фильме — это удивительно все-таки, как их мнения совпадают! — обсудили и режиссера — он и ему, и ей нравится, опять сходится! — и необычайное взаимопонимание вдруг возникло. Казалось, стоит одному из них только подумать о чем-то, как другой тотчас без слов это же самое понимает. Голосов был в волнении. И девушка, судя по всему, тоже.

Тут в их разговор попытался вклиниться один из студентов, но девушка тотчас стала острой и резкой — решительно и умело она осадила паренька. У Голосова мелькнула мысль: вот так она и защищается! Но только не от него.

Когда все вокруг уже забрались на свои полки, а свет в вагоне стал тусклым, ночным, они все еще тихо беседовали. Наконец спохватились, что пора ложиться спать, и тут выяснилось, что девушке не досталось одеяла. В вагоне холодно, Голосов слегка простужен, но он с радостью предложил ей свое. Она, конечно, отказывалась, но потом согласилась все же его взять, и Голосову было особенно приятно чувствовать, что она будет спать под его одеялом.

Несмотря на то, что вагон очень уютно поскрипывал и покачивался, а колеса так привычно стучали, Голосов долго не мог уснуть. И не от холода вовсе. Наоборот. Удивительное, неопределенно светлое чувство хрупкого счастья вдруг охватило его. Он даже согрелся под своей простыней, хотя в вагоне по-прежнему было холодно, а в окно дуло. И простуда его как-то вдруг внезапно прошла.

3

Ни нотки разочарования, ни одной досадной детали не возникло в течение всего утра, последовавшего за счастливой ночью, полной юношеских грез, светлых снов, так или иначе связанных с девушкой, которая мирно спала на нижней вагонной полке.

Часов в шесть утра они уже разговаривали в тамбуре, как старые знакомые, — девушка курила, а Голосов стоял рядом, опять чувствуя в ее словах, жестах, улыбках, в ее прекрасных зеленовато-серых глазах несомненное родство, понимание, близость. Ничего натянутого, неестественного, никакого налета игры, пустого кокетства, манерничания, никакой напряженности, недоверия — ничего постороннего не видел он в ней. Продолжалось вчерашнее!

Даже имя у нее ласковое, нежное, радостно думал Голосов. Оля! Женственное и мягко звучит. Курит — это плохо, Голосов не любил курящих, но что поделаешь, ведь век-то двадцатый. Да, представить только барышню с портрета Боровиковского или Рокотова с сигаретой «Ява» во рту! — думал Голосов, по-прежнему, однако же, любуясь ею.

Приехали наконец, вышли из поезда, выгрузили из почтового вагона картонную коробку с телевизором. Оля деловито отправилась искать такси — это ее родной город и она чувствовала себя здесь хозяйкой. Голосов стоял рядом с коробкой, к которой были прислонены чемодан и сумка, и смотрел на весь этот багаж с умилением. Вот ведь решилась же ехать со всеми вещами одна, а кажется, слабенькая такая, не побоялась. Вот она, современность.

Подкатили на такси к ее дому — «Мама будет меня ругать, вы уж, пожалуйста, извините, она не ждет, что я привезу телевизор, это подарок, но она все равно будет ругаться», — сказала Оля, и Голосов опять умилился, на этот раз ее искренности.

Выгрузили и вместе с Олей внесли в квартиру телевизор. Мама оказалась женщиной лет пятидесяти, нервная, с озабоченным строгим лицом, издерганная — вот уж чисто современный типаж! Откуда только Оля такая взялась? Действительно, мать тотчас принялась читать нотации дочери, не стесняясь Голосова, и, несмотря на предупреждение Оли, это все же покоробило его. Но и тут ему понравилось, как Оля себя вела: она слушала мать с несчастным видом, что-то безуспешно пыталась объяснить ей, но не было ответного раздражения ни в словах ее, ни в лице. «Милая, какая же ты милая», — думал Голосов вновь и вновь, сгорая от нежности.

И уже минут через десять мать смягчилась, сердечно пригласила Голосова пройти в квартиру, сесть за стол, извинилась за свой прием: «Она всегда придумает что-нибудь такое, никогда не посоветуется, всегда по-своему, всегда как сама хочет», — пожаловалась ему. На что Оля, умоляюще глядя ей в глаза, несколько раз повторила: «Не надо, мамочка, не надо, пожалуйста».

Быстро согрели чайник и выставили на стол великолепный, пышный, испеченный, как видно, специально к приезду дочери «наполеон» — и тут же для Голосова его, не колеблясь, разрезали, — а следом за ним появилась на столе тарелка со спелой, душистой, очень дорогой в этом дождливом году клубникой. И чай был свежезаваренный, индийский, очень хороший. Оля почти не пила, Голосов с удовольствием выпил стакан, а мать сидела рядом и уже хвалила дочь, расписывая Голосову ее таланты, — оказывается, она училась музыке, на виолончели, и бросила училище перед самым окончанием — «ведь как обидно, подумайте!» — а еще она пишет стихи и вообще очень способная, только вот своенравная и взбалмошная, что очень жаль. А Оля в продолжение материнской этой исповеди-жалобы опять смотрела на мать умоляюще и повторяла: «Не надо, мамочка, я тебя очень прошу, пожалуйста».

— Вот-вот, — сказала мать. — Сделает какую-нибудь глупость, а потом хлопает своими глазищами. Ну как на нее ругаться?

«Милая, — опять подумал Голосов, — ну какая же ты милая все-таки». И улыбнулся матери.

— Но это еще не все, вы не думайте, что это ей так сойдет, — не унималась мать. — Нам еще придется выяснять отношения. Подумайте: и так денег нет, кручусь-кручусь, а она — телевизор! И ладно бы цветной, а этот-то гроб зачем?

— Ну, ладно, мамочка, ну мы продадим, — хлопая глазищами, сказала Оля.

В квартире была маленькая собачка неприятной с точки зрения Голосова породы — голая, злая, упрямая, писклявая, — однако она тоже как-то очень скоро признала гостя и, чуть-чуть порычав для начала и обнюхав его ботинки, перестала обращать на него внимание. Звали ее Чуня.

— Чукоккала… — ласково тянулась к ней Оля, но и собачка ее довольно сдержанно принимала.

Голосов вспомнил, что еще утром, в вагоне, предупреждая его о возможной неласковой встрече, Оля сказала: «Мама одна живет, ей очень скучно, в прошлом году привезла ей собачку, она за нее ругалась, хотя сама потом счастлива была. Теперь вот пусть хоть телевизор смотрит».