Современная венгерская проза - Магда Сабо

Как-то раз мне захотелось плыть по настоящему морю на настоящем корабле. Я имею в виду не кратковременную морскую прогулку в прибрежных водах, когда экскурсантов еще не успело укачать, они не успели еще распаковать свои перемешанные пожитки, не сумели занять хорошее местечко на палубе, а морской ветер не успел еще сдуть пыль суши с их обуви и одежды; еще не показалась ни одна жалкая летающая рыбешка (а если показалась, то судно содрогается от утрированного восторга) — и вот уже прогулочный пароход швартуется у пристани.

Я не люблю «прогуливаться», не люблю «совершать экскурсии», не люблю «прогулочных пароходов». От вида долины Хювёшвёлдь или горы Хармашхатар в воскресный день я с большой охотой отбыла бы на тот свет. Турбазы, которые показывают в теленовостях, напоминают мне, к сожалению, наспех сооруженные лагеря для беженцев. Я не люблю поездов ИБУС[41]. Однажды, когда я была девочкой, мы побывали в Эгере. В катакомбах под крепостью и в винном погребке толклись, потели и гоготали вокруг нас те же самые субъекты, обществом которых нам выпало наслаждаться на протяжении всего пути. Пришествие венгров, исход венгров. Это был форменный храмовый праздник, не хватало только раскрашенных и поблескивающих слюдяным блеском деревянных ложек. Между тем наш паровоз переставили в хвост состава, и, в сущности, единственное волнующее разнообразие всей прогулки состояло в том лишь, что приехавший в первом вагоне обратно ехал в последнем. Нам и тут не повезло, наш вагон был посередине состава.

Я не люблю программных достопримечательностей. Я еще ни разу в жизни не видела здание парламента изнутри и, признаться, мне это не любопытно. Попади я в Лондон, я и там не стала бы глазеть на Тауэр или световые рекламы площади Пиккадили, а просто бродила бы по городу. Разумеется, с Дюлой. Мы присматривались бы к людям. Как они переходят улицу, как ждут автобуса, как встречаются или прощаются друг с другом, как пожимают друг другу руки или целуются. Присматривались бы к официантам, к полицейским, к кондукторам в автобусах. К одежде: согласна, это внешнее, но я утверждаю, что человек с наметанным глазом выведет по внешнему виду людей больше правильных умозаключений, чем из получасового интервью. В интервью можно лгать, можно всячески изворачиваться, все что угодно, но встречают все же по одежке и, как правило, не обманываются. Например, если у женщины ноги как палки или кривые, а она упорно носит мини-юбки, или у женщины щиколотки, как у слона, а она фигуряет в туфлях-лодочках на шпильках, то это говорит не только о ее телесных изъянах.

А попади я в Ленинград, я бы обходила далеко стороной парк с фонтанами — достаточно услышать это слово, Ленинград, и тебе на макушку уже сеется водяная пыль от фонтанов; в Москве же, если б только мне представился случай побывать там, я бы не ездила в метро. А вот поехать к Азовскому морю, в Таганрог, я бы поехала с большой охотой. Не из-за Азовского моря, ведь раз уж на то пошло, море это не настоящее, а отчасти пресноводное, и не из-за Таганрога — что я знаю о Таганроге? Что это город величиной с Сегед — а может, немного больше? (Когда я слышу по радио: «Наш специальный корреспондент сообщает из крупнейшего города на Тисе…»- это помереть надо со смеху.) Сартр говорит о детском возрасте: «Для каждого человека первые его годы самые важные: возможно, что мы в большей или меньшей мере изменяемся, но полностью никогда не можем изменить своему детству». Да, если бы я побывала в Советском Союзе, я непременно бы съездила в Таганрог. Там родился Чехов, там прошло его детство, там его звали ласкательным прозвищем Чехонте.

Но все же самое светлое в моих мечтах-облаках: настоящее море, настоящее путешествие на корабле. Настоящее открытое море, никому не подвластное. Ни великой власти, ни малой. За него никому не надо страшиться, никто не точит на него зубы. Оно никому не принадлежит и именно поэтому принадлежит всем, в том числе и мне. Откуда — если бы на нем можно было жить, и кто знает, не придет ли такое время — никто не может никого прогнать, никто не может никого депортировать в судах-вагонах и которое никто не может захватить, которое нельзя очистить ни от черных, ни от белых, ни от желтых, ни от индейцев, на котором нельзя создать резерваций, потому что открытое море не терпит никаких преград, ни символических, ни взаправдашних. Что случится с протянутой между бакенами колючей проволокой, когда грянет первая буря?

«В такое время, — рассказывал мой отец (я сидела перед ним на своем любимом маленьком стульчике и, упершись локтями в его колени, смотрела на него), — по воде сперва пробегает легкая дрожь. — Он легонько, чуть касаясь, пробегал пальцами по моей руке. — Море покрывается мурашками. Это не столько видишь, сколько чувствуешь». — И я чувствовала кожей руки, как море покрывается мурашками. Я страшно любила, когда отец рассказывал. Перед моими глазами и вправду вставало море или что угодно. Я сидела на своем стульчике в самой середине океана, упершись локтями в колени отца, над нами проносились поморники, вокруг нас прыгали лобастые дельфины. И тут воду вдруг передергивало мурашками! Как кожу лошади, когда на нее садится овод. Правда, правда! Когда Иван брал меня с собой, мы разглядывали всех лошадей. «Становится чуть темнее. Чайки исчезают в вышине, дельфины в глубине. На минуту воцаряется тишина. А потом издалека слышится гул. Ты опираешься на перила палубы, смотришь вниз. Вода под тобой словно покачивается». — Колени отца в это время — перила палубы. Я смотрю вниз, мы выпадаем из мира. Затем занимаем прежнее положение. — «Море под тобою колышется. До сих пор ты думала, что нет ничего сильнее машины корабля. Слышала ее как бы отдаленное гудение, ощущала ее силу. Теперь ты ее не слышишь, ее силу не чувствуешь. Корабль взлетает в высоту, словно чайка, и ныряет в глубину, словно дельфин. Ты стоишь на вершине горы и смотришь вниз на долины, а потом из долины глядишь вверх на вершины гор. Море исчезло, остались только горы. Как если бы ты выглядывала в окно задней комнаты тети Берты».

Откуда-то из-за горизонта вдруг раздается голос матери:

— Ты ж никогда не видел моря! Зачем морочишь голову девчонке?

И вот уже мы снова в нашей битком набитой комнате, мать вяжет, штопает или чинит белье, я совсем забыла про нее, но вот она здесь, стоит только руку протянуть. У нее уже немало седины в волосах, но покрасить волосы она не может, пробовала, да кожа не выдерживает. Две косые морщины на ее лбу углубились — словно гномы бороздят их по ночам.

— Горы и море — родные братья, — говорит отец.

Мать вздыхает, уже почти веря в то, что ни слова больше не скажет, но потом все же говорит:

— Какие глупости!

Она откладывает вязание — нет, отталкивает его от себя — и торопливо выходит. (Однажды я крадучись пошла за нею следом. Она стояла посреди кухни и, скрестив на груди руки, напряженно смотрела через форточку на соседнюю крышу.)

Отец встает и кладет руку мне на голову.

— Я сейчас, — говорит он.

Мне слышно, как в прихожей мать открывает дверь, ведущую на кухню.

— Ты куда?

— Пойду взгляну, какое море! — отвечает отец. Но говорит он это без раздражения. В его голосе скорее угадывается улыбка. Я продолжаю сидеть на своем стульчике и не вижу его лица, но чувствую в его голосе улыбку. Он превосходит мать во всех отношениях. Интересно, почему?

Дверь прихожей со щелком захлопывается. Я слышу удаляющиеся шаги отца на лестнице. Я так хорошо знаю его походку! Точно маленькая собачка походку своего хозяина. У него мягкий, но уверенный, без пошатки шаг. Я узнаю, что он идет, когда он еще на первом этаже. А по его кашлю или прокашливанию я могу узнать его совсем издалека — он много курит, когда рассказывает, над нами плавает синий дым.

У матери походка совсем другая. Твердая, дробная, и не только из-за того, что она и дома ходит в туфлях. Я уже слышу ее. Она останавливается у меня за спиной.

— Правда-правда! Он никогда не видел моря. Никогда!

Голос у нее мягкий, почти извиняющийся. Я знаю, что она говорит правду, и при этом все-таки сжимаюсь в комок на своем стульчике, и из моей груди рвется рыдание. Я не хочу плакать, но все напрасно, и, может, это даже к лучшему, я не смогла бы сейчас смотреть на мать.

Моя самая прекрасная, самая светлая облако-мечта — это когда-нибудь поплыть по настоящему морю. И на настоящем море пережить настоящую бурю. Хотя я знаю, что море именно такое, как о нем рассказал отец, мне хотелось бы самой убедиться в этом. Мне надо убедиться. Вот как переплетается большая мечта с малыми. Тем временем…

— Что «тем временем»?.. — спросил дядя Фери.

— То, — сказала я, сразу выйдя из оцепенения и чуть не крича, — что человек не вправе отступаться от своих мечтаний. Это вдолбил мне в голову именно Дюла.

— Гм.