Сюзанна и Александр - Роксана Гедеон

Уже холодно глядя на меня, он ответил:

— На вашем месте я бы не ждал благодарности, сударыня. Ни благодарности, ни уважения, ни любви — ничего. Иначе вы будете очень разочарованы.

Он поднялся. Все себя от бешенства, я тоже вскочила, быстро отряхнула колени, на которые налип песок. И вдруг, не выдержав, плюнула ему под ноги.

— Я вас ненавижу, — сказала я яростно.

Не ожидая ни ответа, ни какой-либо другой реакции, я босиком побежала по берегу, подхватила на руки Филиппа и, ничего не видя перед собой, зашагала к дому.

8

Я снова плакала, наверное, уже в сотый раз за двухнедельное пребывание в Белых Липах. Я проклинала все на свете, а особенно тот день, когда мне в голову пришла безумная мысль сюда вернуться. Я ведь не выдержу так долго. Если бы хоть он вел себя нормально, а то нет же! Я бы предпочла любое равнодушие, любую холодную сдержанность этому оскорбительному отношению. Что дает ему повод так поступать со мной? Откуда это неистребимое пренебрежение? Что я сделала такого, чтобы заслужить его? Ответ был только один: он не любит меня больше, не любит ни капли, а если и чувствует ко мне что-то, то только вожделение!

Но самым ужасным было то, что в глубинах моего женского естества на подобное отношение находился отклик. Умом я прекрасно понимала всю унизительность такого обращения. Но плоть — та самая плоть, что столько раз предавала меня и сбивала с пути истинного — отвечала самым неожиданным образом. Черт побери, той сцены на берегу оказалось достаточно, чтобы воскресло то, что я считала забытым. Мое тело не то что потеряло покой, оно просто взбунтовалось — оно теперь говорило, чувствовало, стонало о своем голоде, своей неудовлетворенности. Воспоминания пришли ко мне — томные, мучительно-чувственные. А вспоминать было что. Раньше я радовалась хотя бы молчанию своей памяти. Теперь и эта радость была утрачена.

Я знала, что должна быть холодна, равнодушна и надменна, но внутренний голос предательски нашептывал: а зачем все это? Зачем тратить время на гордость, если живем мы всего один раз? Зачем притворяться и обрекать себя на одиночество? Фигурально говоря, стоит руку протянуть — и все будет моим. Как там говорил Талейран? «Для такой женщины, как вы, желать — значит владеть!» Кроме того, я вступила в тот возраст, когда никто уже не потребует от меня стыдливости. Да и речь шла об Александре, моем законном муже.

Впрочем, что и говорить: я думала не только о нем. Конечно, все мои чувственные воспоминания, сны и фантазии были связаны чаще всего с ним, но я знала, как сложны мои с ним отношения, и понимала, что не он один мужчина на свете. Если он ездит к графине Дэйл, я тоже могу предпринять попытку такого рода. Я ведь привлекательна. И я никогда не жаловалась на недостаток мужского внимания. Надо только поехать в Ренн, найти там какого-нибудь мужчину и разом сделать две вещи — отомстить Александру и успокоить себя!

Так думала женщина, но иногда во мне просыпалась изысканная, умная, благородная и образованная аристократка, и тогда мне становилось стыдно своих мыслей. Все-таки следует держать себя в руках. Мне нельзя натворить глупостей. Я должна забыть немного о себе и помнить только о детях. Тут вот война надвигается, а Филипп еще так мал. Я должна всецело посвятить себя ему.

«И все-таки, — подумала я со злостью, возвращаясь к своим прежним размышлениям, — это Александр виновен во всем. Он разбудил меня и, разумеется, сделал это нарочно. Я была так спокойна до этого! А он… он заставил меня думать о нем часами».

Я не могла бы сказать определенно, люблю ли его. Но его отношение меня задевало, это без сомнения. А еще определеннее было то, что, если бы он настаивал, я бы… я бы вряд ли смогла отказать.

Я ничего не хотела говорить Маргарите о том, что произошло на берегу, и в который раз убедилась, что утаить что-либо от нее трудно. Пока я тайком пыталась привести в божеский вид чуть распухшую нижнюю губу, горничная дважды прошла мимо меня и вдруг, видимо, не выдержав, вскричала:

— Надо мокрое полотенце приложить, вот что, мадам! А на вашем месте я бы отхлестала герцога этим полотенцем по лицу, потому что, видит Бог, он ведет себя не так, как подобает дворянину!

— Успокойся, — сказала я апатично. — Это такой пустяк.

— В наше время все стало пустяком — даже то, что раньше было неслыханным, — проговорила она ворчливо.

Под влиянием ее слов во мне снова всколыхнулся гнев, и я оставила всякие попытки привести себя в порядок. Черт побери, я для любого достаточно красива, и, кроме этого, пусть Александр видит, что он со мной сделал. Может быть, ему хоть чуть-чуть будет стыдно.

Я не спускалась вниз и не показывалась в столовой. Как и следовало ожидать, никто не удосужился поинтересоваться причинами такого моего поведения. Наступил вечер, и мелодичный звон колокольчика известил о том, что уже пора ужинать. Прошло несколько минут, и я, сидевшая в кресле-качалке у распахнутого балкона, услышала стук в дверь. Это была Элизабет.

— Спуститесь ли вы к ужину, мадам? — спросила она.

— Кто вас послал? — в свою очередь спросила я, не глядя на экономку, ибо по-прежнему чувствовала к ней неприязнь.

— Его сиятельство.

Подобный ответ удивил меня. Я решительно произнесла:

— Передайте его сиятельству, что отныне он будет иметь удовольствие ужинать со своей любимой старой бабкой, ибо я больше никогда за общий стол не сяду.

— Вам принести ужин сюда, мадам?

— Нет. Мне ничего не надо.

— С вашего позволения, мадам.

«Итак, — подумала я, — он звал меня. Зачем? Чтобы снова сделать что-то подобное тому, что было на берегу?» Вообще-то первое, что ему следовало бы сделать, — это попросить прощения. Но я даже не ждала ничего такого. Он никогда не был скор на извинения.

Я осталась у себя, но удовольствия мне это не доставило. Мне было скучно. И тоскливо. Маргарита рано улеглась спать, и даже ее ворчание меня уже не развлекало. Как на грех, под вечер стало так жарко, что даже сидеть спокойно я не могла. Чтобы хоть чем-то занять себя и освежиться, я сама сделала себе ванну из прохладной, душистой воды, долго нежилась в ней, долго любовалась собой в серебряных зеркалах, касаясь шелковистой кожи на шее, груди, касаясь пальцев ног, лодыжек и бедер, но неясного томления в теле и тоски унять так и не смогла.

«Как грустно, — думала я, плескаясь в прохладной воде маленького бассейна. — Счастливые минуты можно по пальцам пересчитать, а несчастливых — сплошная полоса лет в десять, не меньше!» Я, наконец, встала, распустила собранные на затылке волосы, откинула назад их сверкающую тяжелую волну — они у меня были золотистые, как у русалки. Из-за жары совсем не хотелось одеваться. Я прошлась по ванной комнате, наслаждаясь прикосновениями босых ступней к прохладному кафельному полу, потом все-таки решилась и лениво набросила прозрачный белый пеньюар. Я так давно не носила белого… Вернувшись в спальню, я стала расчесывать волосы, разглядывая себя в зеркале, — глаза у меня были сейчас черные, как ночь, огромные, томно-бездонные, сочные нежные губы казались свежее, ярче, чувственнее, по золотистой прозрачной коже щек разливался румянец. Вид у меня был какой-то зовущий, податливый. Что бы это значило? Краснея еще больше, я бросила щетку и пошла в постель.

Сон не приходил ко мне, хотя ничто существенное меня, казалось, не тревожило. Разве что тихий шум листвы за распахнутыми окнами. Было жарко. Даже прикосновение шелковых простыней раздражало меня. Где-то ближе к полуночи я услышала, как капли дождя шумят среди листьев. Летний дождь прошел и тут же испарился, не принеся прохлады. Или мне только так казалось? Ясно было только то, что я не могу спать. Устав ворочаться с боку на бок, вконец от этого измучившись, я поднялась, зажгла бра у изголовья и взяла книгу, забытую здесь вчера Авророй.

Это был какой-то том, изданный лет двести назад. Пролистав наугад несколько страниц, я наткнулась на сделанную от руки картинку, изображавшую мужчину и женщину, обнаженных, в любовном экстазе. Тела были выписаны рельефно, сочно, как раз в духе того времени. Чертыхнувшись, я захлопнула книгу. Меня снова бросило в жар. Не выдержав, я поднялась, нашла домашние туфельки и, взяв свечу, направилась к двери. Спать я все равно не смогу. Надо пойти в библиотеку, найти какую-нибудь книгу поспокойнее, чтобы отвлечься. А может быть, и что-то другое гнало меня прочь из комнаты. Может быть, мне просто надо было пройтись и чуть прохладиться.

Едва я оказалась на лестнице, меня овеял сквозняк. Я стала спускаться, держась за перила. Ветерок колебал пламя свечи. Мне стало легче уже оттого, что теперь меня не окружал лишь замкнутый мир спальни. Теперь передо мной простирались анфилады комнат по обе стороны от лестницы; а впереди был виден темный прохладный вестибюль.