О, юность моя! - Илья Сельвинский

— А сколько вы платите?

— Триста. Я всегда плачу триста, — сказала хозяйка.

Елисей подумал о том, что за Карсавину из филан­тропии она готова была платить ему пятьсот. Но за на­стоящую работу торговалась. Но Леська, конечно, не стал спорить и согласился на триста.

Из комнаты Аллы Ярославны он тут же спустился в погреб, разделся до трусов и взялся за рычаг. Ушел он домой в два часа ночи, а в шесть утра снова стоял за рычагом.

В полдень к нему сошла Вера Семеновна и принесла стакан чаю и сладкую булку. Пока Леська ел, она гля­дела на него и причитала:

— Лесенька... Милый... Вы побледнели за то время, что вы тут...

— Нет, Вера Семеновна. Это вам так кажется: про­сто здесь темно.

Елисей ежедневно работал в подвале от девяти до двенадцати дня, потом бежал на пляж, бросался в море, опять возвращался к рычагу и работал до четырех. Для резервуара этого было вполне достаточно. Затем Елисей уходил домой обедать, а в шесть часов являлся на де­журство к Алле Ярославне.

6

Однажды во время купания Елисей увидел на пляже прапорщика Кавуна.

— Что вы делаете в наших местах? — спросил Леська.

— Приехал с донесением к генералу Кутепову.

— Ого! И тем не менее вы все еще прапорщик!

— Скоро представят к подпоручику.

— Поздравляю. А как там наш Аким Васильич? Что поделывает?

— Арестован ваш Аким Васильич.

— Как арестован? За что?

— За большевистскую агитацию. Вот посудите са­ми — стишки.

Ворон к ворону летит,Ворон ворону кричит:— Ворон! У меня печать.Что могу я запрещать? —Ворон ворону в ответ:— Разумеется, мой свет,— Всего нельзя, но к этому надо стремиться.

— И за это его арестовали?

— А что? Разве мало этого? Барон Врангель пишет в воззвании буквально следующее. — Тут Кавун, как первый ученик, отчеканил наизусть знаменитую фразу:

— «Мы боремся за то, чтобы каждый честный чело­век мог свободно высказывать свои мысли». Понятно? «Боремся» сказано, чтобы «каждый» — сказано. А ваш приятель пишет стишки о том, что якобы наша цензура стремится запретить все! Как это называется?

— Понимаю. Это, конечно, вы подвели его под статью, а может быть, и под виселицу. Вы лично!

— Не опровергаю, — самодовольно ухмыльнулся Ка­вун.

Леська опрометью кинулся к Алле Ярославне. У нее сидела Вера Семеновна.

— Как?! — удивилась хозяйка. — Вы не в подвале?

— Вера Семеновна! Дорогая! Арестован честный старик — Аким Васильевич Беспрозванный. В Симферо­поле. Алла Ярославна его знает. И подумайте, за что? За пустяковое стихотворение. Вот оно! Я его за­помнил...

Леська взволнованно прочитал «Двух воронов».

— Этого не нужно было писать, — холодно заметила Вера Семеновна.

— Конечно, конечно! Но за это арестовывать?

— Леся прав. Старик действительно полон обаяния, хотя и чудаковат.

— Хорошо, — сухо сказала Вера Семеновна. — Я зай­мусь вашим сумасшедшим старцем. Как его, вы сказали?

— Аким Васильевич Беспрозванный.

— Беспрозванный... А вы, Леся, ступайте работать иначе сорвете мне завтрашнее утро.

В четыре Леська снова был у Карсавиной:

— Ну, как? Что-нибудь сделано?

— Все сделано.

— Уф! Просто гора с плеч.

— А вы, оказывается, хороший товарищ, Леся.

— Да нет. Просто жаль старика до боли.

Пауза.

— Вера Семеновна говорит, будто вы похудели на ее работе. Ну-ка, садитесь поближе — посмотрю на вас, ка­кой вы есть.

— Ну и как?

— И вправду похудел...

— Ничего. Мне это полезно. Вместо того чтобы по утрам заниматься боксом с мешком, набитым ракушка­ми, я развиваю свои мускулы за рычагом, да еще полу­чаю за это деньги.

— Все-таки вы очень хороший, Лесик. Как вы взвол­новались из-за вашего Первозванного! Дайте мне руку.

Она подержала его большую кисть в своей руке и от­пустила ее. Но теперь уже Леська взял ее руку в свои ладони.

Она взглянула ему прямо в глаза. Это было исступ­ленным наслаждением.

Андрон сидел над картой Крыма и рассуждал вслух:

— Ясно-понятно, беляки рассчитывают на десант. Де­санты могут быть у них всякие: на Тамань, скажем, или на Азовщину. Но раз они взялись за Евпаторию, то уж наверняка метят на Каркинитский залив. А куда им еще? Не на Одессу же, верно?

— Пожалуй, — сказал Леська.

— Но если на Каркинитский, то самые наиудобней­шие точки могут быть или Хорлы, или Скадовск, кото­рые сидят на хорошем якорном месте. Но к Хорлам подходят только суда с небольшой осадкой... Скадовск сподручнее. Там и берег приглубее, там и пристань в двести сажен длины, а на суше еще и бассейн с каналом глубиной в девять футов. Только Скадовск! Ничего дру­гого в наших краях моряк не посоветует, а без моряков десанта не будет. Как ты скажешь?

Андрон много лет плавал по каботажу и знал берег как свои пять пальцев. Но Леська уже бежал к Шока­реву.

Володя очень обрадовался Леське: он тут же разжег примус и вскипятил в медной турецкой кастрюлечке ве­ликолепный черный кофе с бронзовой пенкой. Они сидели друг против друга в бывшей детской, которая потом была кабинетом комиссара, а теперь стала библиотекой. Сидели и вспоминали себя гимназистами.

— Помнишь, как Гринбах ответил директору, когда тот сказал: «Бог знает математику на пять, я на четыре, а ты в лучшем случае на три»?

— Еще бы! «То, что дважды два — четыре, бог, вы и я знаем одинаково хорошо».

— Да... Гринбах... Где-то он теперь?

— Может быть, убит?

— Может быть.

Пауза.

— Ты уже демобилизовался?

— Нет еще, но уже подал рапорт.

— А-а...

Пауза.

— А помнишь наши гимназические песни?

Что ты спишь, мужичок,Спереди и сзади?Ведь весна на двореСпереди и сзади...

Леська подхватил:

Кем ты был и кем сталСпереди и сзади,

Оба:

И что есть у тебяСпереди и сзади?

— Еще кофейку?

— Нет, спасибо. Хватит,

— Может быть, простого с ликером или коньяком?

— Нет, нет.

Пауза.

— Так ты уже демобилизовался?

— Я тебе ответил: еще нет, но подан рапорт.

— Да, да. Но сначала нужно, чтобы ты сделал одно хорошее дело.

— Как! Еще одно хорошее?

— Милый! После того, как ты пошел работать к бело­гвардейцам, твой «Синеус» абсолютно забыт. Теперь ты должен чем-нибудь загладить свою службу в Осваге.

— Загладить...

— А ты что думал?

— Но ведь я демобилизуюсь.

— А нам какая от этого польза?

— Чего же ты еще хочешь?

— Ты должен выведать, куда Врангель бросит десант.

— Какой десант?

— Не прикидывайся!

— Ей-богу, ничего не знаю...

— Врангель собирается бросить десант в районе Каркинитского залива. Мне нужно знать, куда именно.

— Кто же мне об этом скажет?

— В Осваге, наверно, все известно. А неизвестно сей­час — будет известно завтра.

— Ты понимаешь, чего ты от меня требуешь?

— Понимаю. Но и ты понимаешь, что обязан это сде­лать. Прежде всего для самого себя.

— Как ты меня мучаешь!

— А ты меня! Связался черт с младенцем.

Вокруг Карсавиной снова восседало целое общество: Дуваны, атаман и Артемий Карпович, свалившийся на Леськину голову, как с крыши кирпич.

Атаман упоенно рассказывал о своей юности, ста­раясь говорить красивым голосом и обращаясь исклю­чительно к Алле Ярославне, а ее супруг перебегал рев­нивыми глазками с нее на атамана.

Леська был очень доволен, что не застал Карсавину одну. После той знаменитой ночи он не знал, как войти, что сказать. Но теперь он скромно уселся позади всех.

Сеня встал, подошел к самовару, налил стакан чаю и преподнес Елисею. Кроме товарища, никто не обращал на него внимания. В особенности Алла Ярославна.

— Был я тогда молоденьким юнкером, — рассказывал Богаевский. — Дортуары наши находились на втором этаже. И вот однажды за целый час до подъема я въехал туда на коне и — что бы вы думали? — начал брать барь­еры, а «барьерами» этими были кровати моих товарищей. Что там поднялось! Все вскочили, извините за выраже­ние, в дезабилье и забились в угол, а кто не успел, скор­чился на постели в три погибели и с ужасом подумал: зашибет его конь или не зашибет?

— И что же? — спросила Алла Ярославна, по-преж­нему не замечая Леськи. — Не растерзали вас юнкера?

— Ну зачем же? — зажурчал Богаевский. — Все-таки молодечество. А это у нас, военных, в цене.

Абамелек не выдержал. Ему тоже хотелось покрасо­ваться перед женой.

— Вот вы говорите «молодечество». А ведь его мож­но проявить не только в военном деле. Был я еще моло­дым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ро­стовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, при­равнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он...