Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

сам догадался, что туда спустился узник, для маскировки положив снова за собой это подвижное дерево.

Русские были в неизмерном удивлении над догадливостью и ловкостью флегматичного немца, который послал сразу за лестницей, дабы осмотреть это подземелье.

Взглянув на него вблизи, нашли крепкий штырь, на котором была подвешена верёвка, сделанная из простыней. По ней этот узник должен был спуститься.

Полицейские и солдаты поставили в подземелье связанные лестницы, сперва спустился один из инвалидов, пробуя мощь фонаря, за ним спустился Шмальц и рад не рад Парамин.

Под домиком оказалась старая кладовая, далее подземелье, а от него длинная сводчатая горловина вела вбок на несколько десятков шагов. Тянулась она, видно, и дальше, но недавно и специально была забросана мусором на пару локтей, так, что если хотели идти дальше, должны были бы её кропотливо очищать. После разбора кирпичей, земли и камней пошли дальше уже не обложенным кирпичом коридором, но выбитом в глине пространством наподобие римских катакомб или киевских пещер.

Немец, который на всё обращал внимание, на покрытой пылью земле открыл отчётливые следы человеческих ног и, внимательно к ним присматриваясь с лампой, понял, что шёл только один след к кладовой под дом, а обратно были стопы двоих, видимо, человек. Стопы первого казалась с усилием идущими в противоположном направлении, другого же были значительно меньше и красивей.

На некотором расстоянии пещера снова оказалась завалена сухими камнями, которые было нужно кропотливо разбирать. Следы шли в разных направлениях, путаясь вправо и влево, но немец следил за ними и ими руководствовался. По бокам достаточно часто натыкались на сильно и давно замурованные двери, наверное, ведущие в другие подземелья. Наконец после довольно длинного того неудобного путешествия и для солдат страшного, всполошив летучих мышей и множество крыс, они заметили слабый дневной свет, продирающийся из-за густо сплетённых ветвей.

Было это отверстие, помещённое локтях в пять наверху, которое, как оказалось из расспроса, выходило на берег реки Стир… на пустошь за городом.

На этом должно было окончиться это следствие, сильнейшим убеждением, что пленник ушёл тайными подземельями под домиком, но кто ему их указал и проводил его, этого самые тщательные допросы открыть не могли. Соучастники побега не были открыты.

Хотели бросить подозрение на тех, которые назначили для узника дом, но те легко очистились от упрёков как неместные и вовсе не могущие знать тайн этих подземелий, о которых даже городская полиция до сих пор не имела сведений.

С побегом Павла Зенчевского много вещей как-то легче могли окончиться, потому что сбросили на него, кто что хотел. Однако же главный обвиняемый Заловецкий, несмотря на старания семьи, был приговорён на ссылку в Иркутск, Рабчинский – на год в крепость, а подсудок – на проживание неограниченное время в Оренбурге.

О Павле с той поры никто больше не слышал и не знал, исчез, как в воду канул.

* * *

Спустя год после описанных событий пан подсудок Ягловский, получив очень лестное свидетельство от местных властей (играл в вист с губернатором), потом официальный аттестат о слишком плохом состоянии здоровья, за особой монаршей милостью был возвращён в усадьбу в Радищев под пристальнейшим (естественно) полицейским надзором. Это означало, что должен был оплачивать неограниченно полицию. Расшатанное этими событиями здоровье и там среди свежего деревенского воздуха поправиться не хотело. Подсудок погрустнел, постарел, болел, жаловался, поехал в Киев, сидел месяц и получил официальное свидетельство лекарского отделения (врачебной комиссии), что под угрозой смерти ему надлежало искать более мягкого климата. Поскольку хозяйством и делами заниматься не мог, а попал как-то в Радишев купец, добрый, старый приятель подсудка, пан Тжасковский, было продано старое, извечное, прапрадедовское имение в чужие руки. Пока эта продажа представлялась как денежный интерес, пан Ягловский, казалось, не много страдает, но, когда, выполнив формальности, пришлось попрощаться с этими углами, на которых были вырыты следы родительских стоп, где родился, был ребёнком, жил, страдал, обливал слезами, был счастлив, ужасная жалость стиснула сердце. Подсудок, тётя, даже самая весёлая до этих пор панна Целина, ходили со слезами на глазах, не в состоянии расстаться с памятками благословенного прошлого.

Из деревни каждую минуту кто-нибудь притаскивался, плача, в усадьбу, мамка панинки, молочная сестра старого господина, кумы, дети, которых крестил, приятели, слуги.

Всё это в неуверенности, что принесёт завтра, вздыхало, вытирая влажные глаза, подсудок раздавал ренты, раздаривал землю, но достойным людишкам его самого и отцовское сердце было жаль.

Тжасковский, который (как у нас обычно говорили) наступал на них, был очень добрым и мягким человеком, но с теми жили, знались и столько лет пережили в горести. Последние дни были тяжкие и грустные. Некоторые вещи уже вывезли, раздарили, иные были ещё разбросаны в беспорядке, ожидая своей участи. Целина ходила, останавливалась, вытирала глаза. Каждый из этих покоев напоминал что-нибудь из её короткой жизни.

Подсудок и Целина должны были вместе выехать за границу, тётка, которая забирала часть вещей, выбрала себе схоронение в монастыре, не желая на старость выезжать из страны. Хотя Ягловский говорил о скором возвращении, хотя было оно вроде бы в планах… из других слов годилось догадываться, что уже, может, не скоро, или даже никогда не вернутся на родину.

Был это последний день пребывания в Радищеве, ожидали приезда Тжасковского, который прибывал захватить новое наследство. Во дворе стояла молчаливая кучка жителей деревень, принадлежащих Радищеву… по наполовину пустым покоям ходил отец со сложенными на груди руками и дочка, опёртая на его плечо.

У старика иногда набегали на глаза слёзы, но делал вид равнодушного, чтобы не мучить Целину. Через окно был виден сад, засаженный подсудком, и в дали поля и леса. Остановился упиться этим видом и, не в состоянии воздержаться, сказал:

– Дитя моё, тебе, молодой, которая начинает жить, привыкнуть к другому краю и обычаю будет нетрудно, но мне, что её кончаю, память прошедших дней даже из рая бы тянула. Сюда привёл твою маму, здесь прожил с ней немного счастливых дней… здесь ты мне своей молодостью прояснила вдовство… у меня были приятели, я имел светлые минуты, а в худшем случае тишину и покой. Но надобно сделать жертву, делаю её, не жалуюсь… позвольте мне только погрустить немного.

Говоря это, он поцеловал её в лоб, она наклонилась к его руке.

Они как раз стояли перед камином, таинственная заслонка которого сохранила жизнь беглецу… Целина поглядела на неё и зарумянилась.

– Пусть же не будет у нас тайны, дорогой отец, – произнесла она, – вот это укрытие, которое ты выдумал, спасло жизнь моему герою, служило ему схоронением… а минута, в которой я ему его показала, была решающей в моей судьбе и будущем. К спасённому я привязывалась всё сильнее.

– Значит,