Судьба открытия - Николай Лукин

Самый дряхлый из шахтеров оперся о палку, с усилием поднялся на ноги. Отводя взгляд, проговорил:

— Взрывы, надо думать, повторяются, обвалы… Сколько душ, ваше благородие, ни за что… До такого допустили рудник!

Окружной инженер неторопливо снял фуражку, перекрестился. На одном из пальцев его руки блеснуло золотом широкое обручальное кольцо.

— Значит, братцы, — сказал он, посмотрев на стариков не без строгости, — так господь бог рассудил! На бога роптать, сами знаете, — грех.

Немного позже, опять сидя в конторе, Терентьев — которому все происходящее сейчас казалось бредовым — услышал разговор:

— О-о, я буду вам благодарен!

— Да, я это заметил. Поярков положил в карман… вот, как вы назвали: вроде портсигара. Бросилось в глаза, что на прокладках из резины. На вид очень плотный футляр… А карман застегнул английской булавкой, сверху брезентовую куртку надел, потом кислородный аппарат. Так в шахту и спустился…

— О-о, — стонал кто-то — голос с нерусским акцентом был явно знакомым, — майн готт, какое великое горе!

Терентьев оглянулся — увидел Крумрайха. Немец стоял рядом с механиком Стручковым: Стручков рассказывал подробности — он присутствовал при спуске спасательной команды в шахту.

Кулаки Терентьева впились в щеки. «Что прикажете делать? — металось в мыслях у него. — Да откуда тут Крумрайх? Батенька мой, что же делать, что делать?»

— Господа! — объявил в другом конце комнаты управляющий «Святым Андреем». — Совсем плохо. Дым валит из стволов. Уголь горит или крепление, не знаю.

Терентьев почувствовал острую слабость. Ему захотелось лечь в постель, накрыться одеялом, ни о чем не думать. Однако он встал, подошел к управляющему и окружному инженеру.

Те совещались друг с другом. Их голоса понизились до шепота. Убеждая в чем-то, управляющий повторял слова: «невыгодно, нет смысла», «страховое общество», «запасы угля на полгода».

И вот, стукнув по столу рукой, окружной инженер воскликнул:

— Согласен! Кончено! Будем считать, что рудник закрыт. Где дым, распорядитесь изолировать стволы и выходы!..

Он тотчас повернулся к Терентьеву:

— Ну что вы, Иван Стапанович, господь с вами… Да вам-то совестно должно быть. Мало ли видели на своем веку!

А Терентьев как бы ничего уже вокруг себя не замечал. Перед ним, точно наяву, точно живые, проносились лица: черноглазое, насмешливое — Коржакова; с пышными усами, степенное лицо Галущенко; и ему чудилось, будто Владимир Михайлович задумался, смотрит куда-то вдаль, рассеянно трогает пальцами рыжие волосы.

Глава VI. Петька Шаповалов

Спустя неделю на «Святом Андрее» снова собралось видимо-невидимо людей. Шли отовсюду: и с «Магдалины», и с Русско-Бельгийского, — вся степь пестрела народом. Когда сюда прибежал Петька — до «Святого Андрея» четыре версты, — к надшахтному зданию пробиться было нельзя. Он залез на первый попавшийся дом. С крыши увидел, как поп с дьяконом надели черную бархатную, осыпанную золотыми крестиками одежду, запели над закрытой шахтой заунывными голосами:

— Свя-атый бо-оже… Свя-атый кре-епкий…

Кое-кто в толпе тоже начал петь. «Отпевают»,- догадался Петька. Другие запричитали, принялись всхлипывать, плакать. А дядя Черепанов — мальчик его только сейчас заметил — пришел пьяный, стоял на краю площади и ругался нехорошей бранью.

Железная крыша нагрелась на солнце, жгла, как горячая сковородка. Петька сидел на ней один, с жалостью смотрел оттуда на Данилку Захарченко и Ваську Танцюру. Те были впереди толпы, где дьякон размахивает кадилом и поп перелистывает толстую позолоченную книгу.

У Данилки на «Святом Андрее» работал отец, у Васьки — дедушка; и Данилкин отец и Васькин дедушка — оба остались под землей.

Деда Танцюру любил весь рудничный поселок. Чистенький, приветливый старичок с какой-то особенной охотой приходил на помощь людям. Дед Танцюра пользовал больных, писал письма по заказу, сапоги чинил, а однажды сам вызвался, как бы в подарок, залатать совсем негодные Петькины опорки.

Петька вспомнил о старом Танцюре, о своем Никанорыче со спасательной, о рыжем молчаливом штейгере и, упершись ладонями в накаленный водосточный желоб, поглядел на землю. Если бы земля была прозрачная, было бы видно, как они там лежат. Наверно, это страшно! «Вот так же, — подумалось ему, — отец погиб на Харитоновке; вот, значит, как это бывает».

О своих родителях он знал только по рассказам. Никаких воспоминаний о них не сохранилось.

Теперь уже не было слышно, как бормочут и поют попы. Теперь вся толпа кричала, пела, громко плакала — голоса слились в мощный и невнятный рев. А Петька на крыше почувствовал, что ему невмоготу жарко. Начал спускаться по лестнице: внизу, за домом, холодок в тени. Вдруг увидел: именно там, где тень, — человек десять полицейских; городовые все усатые, с шашками, в белых рубахах, с красными шнурками на шее; никто из них не поет, не плачет — они будто хотят спрятаться за стеной.

Петька спрыгнул с лестницы и на всякий случай побыстрее убежал от городовых к соседнему дому.

Когда на площади голоса стали затихать — со всех сторон раздавались выкрики: «Тише! Тише!»,- над толпой пронесся зычный бас:

— Шахтеры! Товарищи!

Слесарь Потапов, сын запальщика с «Магдалины», поднявшись на подпорку телеграфного столба, оглядывал толпу.

— Прошу внимания! — сказал он громко.

К нему повернулись сотни голов. Бас его доносился, казалось, до дальних улиц поселка.

— Кто виновен, — заговорил он, — в смерти тех… о которых мы сегодня… проливаем слезы? Почему, — спросил он еще громче, на его лбу жилы вздулись от напряжения, — ни вентиляции путной, ни надзора… и «Святой Андрей» стоял, как бочка с порохом? Кому это выгодно? Кто… чтобы получать дешевый уголь, барыши… жизнью шахтеров пренебрег?

Тут люди, будто в один голос, закричали:

— А-а-а…

Засвистели свистки полицейских. Петька выглянул из-за угла — перед ним вереницей бегут те городовые, что прятались по соседству за стеной дома. Из-за других домов тоже выбежали городовые; у каждого в руке — револьвер.

— Разойдись! — крикнул, ощупывая рукоятку шашки — неизвестно, откуда он взялся, — полицейский офицер. У него побелели губы, и рука, протянутая к шашке, заметно тряслась.

Сразу на площади наступила тишина. Люди жались друг к другу. Полицейские теснили их, двигались вперед, уже сомкнулись в цепь.

Старуха Танцюра, с растрепанными седыми волосами, бормоча: «Ось я ему, собаци, буркалы!», высунулась из толпы. Она подняла скрюченные пальцы, медленно протягивала их к лицу городового. Петька стоял в стороне, но даже там попятился — он никогда не думал, что старая Танцюриха может быть такой страшной. А городовой ударил старуху револьвером по пальцам.