2007 № 07 - Журнал «Если»

Утром автобус везет нашу группу на левый берег в НЭТИ — Новосибирский электротехнический институт. Там и начинается совещание. Кроме москвичей и ленинградцев в нем участвуют сибиряки, два якута, два тувинца и казах, а также юноши из местного КЛФ «Амальтея».

А вот и Геннадий Прашкевич — новосибирский писатель, поэт и публицист. Мы с ним знакомы по недавнему московскому семинару, и я рад видеть его долговязую, поджарую фигуру, его черную шотландскую бородку, обрамляющую узкое лицо, его раскосые, усмешливые глаза. Что-то пиратское есть в облике Прашкевича.

Он журналист, но так долго работал с геологами и вулканологами на Камчатке, Сахалине и Курильских островах, что перенял и усвоил их повадку, их манеру говорить, их остроту зрения. Впрочем, эта острота у Прашкевича прирожденная. У него и проза острая, очень своеобразная, с неожиданными сравнениями. «Снежная пыль казалась алмазной. Она могла бы, как наждак, порвать горло, если б не таяла на губах». «Утром океан был, как роман Бальзака, — велик и скучен»… В «Людях Огненного Кольца» — первой своей книге — Прашкевич пропел гимн Курилам, людям, населявшим острова, океану, их омывающему. Он и в других своих книгах часто возвращался к излюбленному герою — океану («…Тебе начинает казаться, что океан — это тоже живое существо, в его реве скрыта некая информация, он хочет поделиться с тобой этой информацией…»).

Мы дружески обнялись с Геннадием Прашкевичем, и он был с нами в течение всей поездки.

В НЭТИ, в лаборатории голографии, я впервые увидел чудо того времени — голограмму. Вставляется рыжая, в пятнах, пластинка, в нее упирается зеленая лазерная нить — и тут же возникает объемное изображение: накрытый стол, бутылка вина, ваза с фруктами. Так и хочется потрогать рукой картинку, повисшую в воздухе.

Ранним утром едем в Академгородок — там, в Доме ученых, у нас встреча с сибирскими деятелями науки. Очень интересны сообщения генетика Салганика, социолога Когана. А потом Прашкевич, живущий в Академгородке, на Золотодолинской улице, пригласил к себе домой Снегова, Гуревича, Биленкина и меня. В гостиной на подоконнике дремал крупный серый кот. При нашем появлении он неодобрительно посмотрел на вошедших и снова зажмурился.

«Это Голонджап, член нашей семьи, — объявил Прашкевич. — Он тибетской породы и не скрывает, что очень умен».

Это-то нам было ясно. Но существовало еще множество проблем, и, конечно, ничто так не способствовало их обсуждению, как дружеское застолье.

Новосибирские фантастические посиделки продолжались пять дней. Мне запомнились не столько наши речи, сколько встреча со студентами НГУ и головастыми мальчишками из физматшколы. Ну и вопросы они задавали! Отрадно было видеть, что не оскудела земля России «быстрыми разумом Невтонами». (Небезынтересен вопрос: что сталось с тогдашними мальчишками из Академгородка в нынешнее время, столь трудное для развития интеллекта?)

А еще запомнились прекрасная выставка Рериха в картинной галерее и отличные балеты «Кармен-сюита» и «Барышня и хулиган» в оперном театре.

Отложился в памяти и прощальный ужин в ресторане гостиницы «Обь». Было весело и обильно. Напротив меня сидел пьяненький, очень благообразный человек, он посматривал на меня, улыбался и бормотал: «Войскунский и Лукодьянов… «Экипаж «Меконга»…» Вдруг он покачнулся, рюмка с недопитой водкой выпала из его руки. Гена Прашкевич, сидевший рядом, поднял его и, держа под мышки, повел в номер. Вскоре Гена вернулся за стол и сказал: «Он вошел в номер и говорит Борису Лапину: «Ты был прав, Боря, там одни жиды». Я спросил, кто этот благообразный антисемит? Оказалось, он бывший редактор иркутского альманаха «Ангара», напечатавший несколько лет назад крамольную «Сказку о тройке» Стругацких. Вот так-то. Удивительно, как вяжутся между собой, казалось бы, несовместимые явления. Впрочем, как известно, закон несообразности не дремлет.

После ужина вшестером-всемером набились в номер, занимаемый Снеговым и Гуревичем. Сергей Александрович рассказывал о своей жизни — ровным голосом, с неизменной улыбкой, с поистине философским снисходительным спокойствием говорил о пережитых им ужасах ГУЛАГа.

Мы слушали, затаив дыхание.

Сергей Александрович Снегов был человек необычайный. В своей последней книге он напишет: «…Я помнил тысячи дат, имен и событий, которые были мне абсолютно ни к чему. Мой мозг был засорен великими пустяками. Я мог сообщить, в какой день вандалы Гензериха взяли приступом Рим, когда родился Гнейзенау и произошла Варфоломеевская ночь, и как звали всех маршалов Наполеона, капитанов Колумба, офицеров Кортеса. Зато я понятия не имел о том, без чего зачастую было невозможно прожить — друзья возмущались моей житейской неприспособленностью…»

Снегов напишет на склоне лет: думая о прожитой жизни, он видит, что она складывалась из иллюзий и миражей и что в этом «нет ничего необычайного. Ибо маленькие иллюзии и миражи маленькой личной жизни лишь повторяли огромные иллюзии и колоссальные миражи времени, всего того, что именуется нашей эпохой».

Снегов родился в 1910 году в Одессе. В его детских воспоминаниях плескалось море под высоким берегом Большого Фонтана, гремели выстрелы, валялись трупы на городских улицах, и все это, включая голод 1921–1922 годов, обозначало наступившую эпоху…

Но революции не бывают без жертв. Революция будоражила молодые головы. «Мы наш, мы новый мир построим…» Все в наших силах, все можем охватить мыслью, всего достичь… Юный Сергей много, жадно читал, писал стихи, начал сочинять роман — ощущал в себе силы необъятные. Будучи студентом физического факультета Одесского университета, написал трактат «Проблемы диалектики». Незаурядность молодого философа была замечена — Снегова-студента назначили преподавателем диалектического материализма, произвели в доценты.

Оказалось, однако, что углубленное изучение философии не только не нужно, но и вредно. Некая комиссия проверяльщиков установила, что Сергей отклоняется в своих лекциях от догматов марксизма-ленинизма («гнило-либеральный уклон»!), и отстранила его от преподавания диамата. («Я оказался малопригоден для роли попугая, тупо повторяющего предписанные формулы».) Более того, Сергея исключили из комсомола.

То было первое болезненное столкновение с эпохой. Но — прощай, провинциальная Одесса! Окончив физфак, Снегов уехал в Ленинград. Поступил на завод «Пирометр» инженером, занялся исследованием высоких температур в производственных процессах. Писал стихи. Задумал диссертацию по теоретической физике. Его отлучили от философии, но оставались физика, литература — все было под силу этому ярко одаренному молодому человеку.