Сети Вероники - Анна Берсенева

Да, свобода его была так же безгранична, как бесстрашие. Ни единое близкое существо не зависело от его действий, ему не за кого, а значит, и нечего было бояться. Холод, заполнивший его, оказался если не на пользу, то по крайней мере кстати.

За пять лет, прошедших с той поры, этот холод никуда не делся, лишь стал привычным. И вследствие этого, а не жизненных обстоятельств даже, Женя не мог дать лучшей девушке, какую он когда-либо знал, то, чего она заслуживала.

– Извини, – сказала Алеся. – Надо же было так назюзюкаться! Только теперь отошла немного.

Ее лицо отражалось в потемневшем оконном стекле. Волосы растрепались. Глаза подпухли. Нежная, прекрасная женщина.

Женя обернулся, чтобы ее обнять, – и задержался в своем инстинктивном движении. То, что он хотел ей сказать, что он должен был ей сказать, надо было сказать сейчас, сразу. Собственно, он собирался поговорить с ней вчера и даже малодушно надеялся, что зубровка при этом поможет, но вот как вышло.

– Алеся, – проговорил он, – я должен тебе сказать…

– Не должен.

В ее голосе послышалось что-то незнакомое, почти суровое.

– Хорошо, не должен. – Он понял, что ее обидело. – Но не могу не сказать.

– Как на собрании. – Она улыбнулась. – У нас когда-то в колледже так говорили: не могу не отметить, что… Не надо, Женя. – Тень мелькнула по ее лицу, исчезла в глазах. Синева их потемнела. – Я знаю, что ты собираешься сказать. Что я заслуживаю большего, чем ты можешь мне дать. Я этого в молодости наслушалась и больше не хочу.

Женя молчал. Что можно было сказать после этих слов, которые она с языка у него сняла?

Алеся прервала молчание сама:

– Когда я в Москву поехала, мама думала, я мужа хочу найти. А я правда хотела только из замкнутого круга вырваться. И вырвалась. А мужчину встретить… Ну, не всем женщинам доводится. Но кто сказал, что это обязательно? Кто-то родителей любит, кто-то ребенка своего, кто-то чужого. Каждому своя любовь, и всегда так было. Просто сейчас границы нормы расширились. – Заметив, наверное, его обескураженный вид, она снова улыбнулась: – Это не я такая умная. Мне одна женщина сказала, пожилая и очень интеллигентная. Я за ней на дому ухаживала. Ее сын предложил мне с ним жить. Ты спрашивал, что я на болоте тогда должна была понять – вот это. Что его не люблю. Его мама мне и говорила: современная норма отношений очень широкая, и это хорошо, людям стало свободнее жить, а свобода – абсолютная ценность.

Алеся смотрела ему в глаза прямым ясным взглядом. Никогда в жизни Женя не испытывал такой растерянности.

– У меня взаимной любви не получается, – сказала она. – Даже не то что не получается, а как-то… С жизнью это не совпадает. Почему, не знаю. Но проверено не раз, и я по этому поводу уже не переживаю. Может, просто в генах что-то. Как твоя радужка ледяная.

Алеся пожала плечами, словно подтверждая нерациональность и неотменимость того, как складывается ее жизнь.

– Там соседи устроились уже, наверное, – сказала она. – Я вышла, чтобы всем вместе не толкаться. А теперь лягу, ладно? У меня какая-то ужасная усталость. Стоя засыпаю, даже веки падают, прямо как у Вия.

Тихо закрылась за ней дверь. Когда Женя вошел в купе, она в самом деле уже спала, закинув руку за голову и чуть приоткрыв губы. Он даже сейчас почувствовал сильную к ней тягу. Но вся она была сама ясность и прямота, и невозможно было пойти против правды ее слов.

В Москву приехали ранним утром.

– Вызову такси, – сказал Женя.

– Я тоже, – ответила Алеся.

– Зачем? – не понял он.

– Я же квартиру сняла. Разве тебе не говорила?

– Нет.

– Вот, говорю. Туда и поеду. – Она догадалась, что он собирается сказать, и опередила его: – С переездом не надо мне помогать. Только тягостно будет, больше ничего. А необходимости нет, у меня вещей не много.

Алесино такси пришло быстрее. Женя положил ее чемодан в багажник, против этого она возражать не стала. Естественность ее была такой же абсолютной, как свобода.

Войдя в квартиру, он увидел в прихожей небольшой синий чемодан и вздрогнул: у Алеси был такой же, и на мгновение показалось, что они не расстались на Белорусском вокзале, а вместе приехали домой.

Сестра вышла из ванной.

– И я только что вернулась, – сказала она, целуя его. – Привет, Женьк.

Они не виделись полгода: когда Женя вернулся в Москву из последней своей командировки, из Мозамбика, чтобы поменять паспорт, Соню он не застал, она уже уехала в отпуск. Но при полном несходстве характеров двойняшество их проявлялось в том, что они сразу и с любого момента чувствовали себя друг с другом так, будто не расставались вовсе.

Соня привезла из Юрмалы рыбу. Когда Женя пришел после душа в кухню, она уже разложила по тарелкам копченых угрей, миног и еще что-то золотистое и серебристое.

– В Латвии все так вкусно, – сказала Соня, – что я, наверное, на сто килограммов бы поправилась, если бы пешком не ходила. Но в Юрмале невозможно на месте сидеть, каждый вечер вдоль берега шла и шла, песок плотный, и легко. Каждый знает рижский штранд, это про него Северянин написал, знаешь? И закаты такие, что не верится, неужели ты правда это видишь.

В Багничах телефонная связь была плохая, а часто и вовсе ее не было, поэтому они долго не разговаривали. Соня начала расспрашивать про Полесье, он отвечал односложно, и она стала рассказывать еще про Юрмалу, потом про Ригу, про дома, которые строил отец Сергея Эйзенштейна, он, оказывается, был архитектор, и дома эти необыкновенной красоты, рижский модерн…

– Что с тобой, Жень? – спросила она, прервав рассказ.

Он вздрогнул.

– Ничего. Почему спрашиваешь?

– Потому что ты сидишь, как… Как под навесом на палубе.

– На