Звери малой земли - Чухе Ким

мальчишкой на побегушках… Но для великих дел надо выучиться писать и читать, да к тому же научиться хотя бы немного китайскому. Как бы я ни старался, наставник считает, что я еще не готов. – Он закусил губу с выражением горького разочарования на лице. Яшма не знала, чем она может его обнадежить, и просто погладила его по руке. Ее касание, как и всегда, принесло ему успокоение.

– А я-то думала, что владелец кафе – обыкновенный франт, – заметила она после долгой паузы. – Нежные руки, красивая шевелюра…

– Каждый из нас по-своему храбр, Яшма.

День выдался теплым и солнечным, поэтому даже с наступлением глубокой темноты в воздухе разливалось сладостное благоухание. По бульвару, на который они вышли, прогуливались многочисленные парочки. Магазины крутили пластинки на полную мощь, завлекая к себе прохожих. Через мирную тишь временами прорывались мягкие, мутноватые звуки надвигающейся ночи: смешок, щелчок заводимого двигателя машины, лай собаки. Приглушенный гомон, как в театре перед поднятием занавеса. Яшма вдыхала полной грудью пленительную смесь отзвуков и аромата сирени. Вокруг них, без их ведома, текла жизнь. Впрочем, и они проживали свой век в присутствии окружавшего их мира. Бытие бесчисленного множества вещей и существ соприкасалось невидимо и нежно, как потоки воздуха.

– Стемнело уже, ничего не видно, – тихо сказала она.

– Тебе пора домой. Но мы ее скоро отыщем, Яшма. Я бегаю по всему городу и знаю много народу. Я найду ее, не переживай.

Они завернули за угол и направились в сторону дома Яшмы. Неподалеку играл граммофон. Музыка становилась все громче по мере их продвижения вперед. У музыкального магазина собралась толпа из нескольких десятков человек, которая подпевала новейшему хиту. Мелодия обволакивала все вокруг столь же мягко, как веленевая бумага охватывает ладонь. Чистые ноты, наигрываемые контрабасом, напоминали трепещущие на поверхности водоема дождевые капли.

– «Маньчжурское танго», – пояснила Яшма. – Название, правда, цензоры не пропустили, так что теперь это «Заморское танго». Впрочем, всем прекрасно известно, что речь в песне о Маньчжурии и тоске по дому. Кажется, активисты на севере избрали эту песню своим гимном. – На припеве толпа пела «маньчжурское» вместо «заморское». Молодые парочки, взявшись за руки, слегка покачивались из стороны в сторону.

Чонхо повернулся к ней и протянул руку.

– Не хочешь потанцевать? – В его глазах промелькнул нервный огонек. Идеально накрахмаленные штаны, аккуратно зачесанные волосы – он изо всех сил старался показать, что все его стремления были ради нее одной. Как же ей хотелось, чтобы она к нему питала те же чувства.

– Нельзя, нас арестуют, – сказала она с извиняющейся улыбкой. Любые танцы на улице были под запретом. Всем было понятно, что распоряжения никак не останавливали людей, танцующих в кафе и тайных клубах, но о плясках на улице даже думать не стоило.

– Темно уже, никто нас не увидит, – проговорил Чонхо. Руку он так и не опустил. Он выглядел весьма решительно, но она понимала, что за напускной уверенностью стоял ужас опозориться. Даже черные краски ночи и неизменный загар не могли скрыть его пунцовые щеки. Она приняла руку, и, повернувшись лицом к граммофону, они начали медленно скользить из стороны в сторону.

Яшма прикрыла глаза. Рука Чонхо была горячей и потной. Яшма попыталась представить себе, что она танцует с Ханчхолем, но руки мужчин были совсем не похожи. Руки Ханчхоля были совершенны, с длинными, сильными пальцами. Ей даже нравились у него проступающие под кожей вены с зеленоватым отливом. Но различия между руками мужчин проявлялись не только внешне, но и в касаниях. Куртизанки постарше любили шутить, что, когда гаснет свеча, стирается всякая грань между мужчинами. В действительности, как только прекращаешь обращать внимание на выражение лица человека и вслушиваться в его слова и просто отдаешься близости с ним, сразу с еще большей очевидностью ощущаешь различия. Если любовь – самый насыщенный из всех возможных оттенков дружбы, настолько яркий, что он кажется отдельным цветом на палитре преданности, то она искренне любила Чонхо. Всем сердцем любила. Но если любовь все же нечто другое, отличное от дружбы, – тогда она не испытывала к нему тех же пламенных чувств.

Мягкую материю ночи прорезал звук, напоминавший вдруг подступившую грозу. Однако на темно-синем небе все так же блистала луна. Музыку заглушил рев двигателей. Песня стихла. Все наблюдали за колонной военных грузовиков, проносившихся мимо. На кузове каждого автомобиля реял флаг Японии. Машины были полны солдат. Вокруг них начали шептаться:

– Япония наступает на Пекин. Началось…

– Китай сдаст Маньчжурию, но основную территорию отстоит.

– Разбудили они спящего колосса.

– Ш-ш-ш, и у птиц, и у мышей есть уши. Не говори лишнего.

– И так все несладко… Война нас всех сведет в могилу.

– Что происходит? – спросила Яшма. Окружившие их звуки вырвали ее из мира грез. Чонхо пытался ей что-то сказать, но его слова тонули в визге сирен. Желтоватый свет фар грузовиков ударил в лицо, и она снова прикрыла глаза. Единственное, что она ощущала со всей определенностью в этот момент, – твердая хватка руки Чонхо, которая не отпускала ее.

Том III

1941–1948 годы

Глава 21

Пурпурные тени

1941 год

У задних ворот знакомого китайского ресторанчика Чонхо наткнулся на незнакомого охранника с выбритой головой.

– Пароль, – кинул вышибала, скрещивая руки поверх широкой груди.

Чонхо выдержал паузу. Ему никто не говорил, что у них новые правила прохода.

– Нам Чонхо, – ответил он наконец.

– Ой, оябун[52]!

Увалень – так его решил величать про себя Чонхо – сразу же вытянулся в струнку и отвесил ему глубокий поклон по пояс.

– Простите меня за невежество! – Парень открыл ворота так широко, как позволяли петли, и пропустил приземистого шефа.

Дворик изменился до неузнаваемости с детских лет. Каштан, располагавшийся когда-то в центре, срубили, а пес Ёнгу, который сидел на привязи под деревом, давно издох. В воздухе явно не хватало собачьего визга и воя. То же ощущение испытываешь, когда на стене, где ранее висела картина, осталась одна пустота.

Чонхо от этой мысли больно кольнуло в сердце, гораздо более ощутимо, чем от гибели великого множества людей, как тех, которые никак не были напрямую связаны с ним лично, так и тех, скорейшему истечению смертных дней которых он поспособствовал напрямую. Убивать для него ни за что и никогда не вошло бы в привычку. Однако он все же давно пришел к выводу, что за исключением весьма узкого круга лиц не существовало людей совершенно добронравных и благородных. Все люди врали, обманывали, предавали