Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли - Кэтрин Уэбб

В тот же вечер Эстер забирает из библиотеки кожаную сумку и относит ее в Блюкоут-скул. Она не может придумать другого, более безопасного места, где никто не станет искать. У профессора Палмера проницательный взгляд и озадаченное лицо, на котором написано подозрение, и, когда он приходил в дом викария, чтобы допросить всех обитателей, она заметила, как его проницательный взгляд обшаривает все углы комнаты. Высматривает, высматривает. Когда она говорила с ним, ложь в ее словах так и звенела, даже когда она говорила правду. Потому что она полна лжи, полна обмана. Она чувствовала, как ложь сочится из каждой поры. Сумку нельзя оставлять в доме, и она слишком велика, чтобы затолкнуть ее в топку, как полотенце. Тем более что бинокль не сгорит. Огнем его не уничтожить. К тому же Эстер чувствует, что не следует все уничтожать. На всякий случай… на случай, если возникнет непредвиденная ситуация — что-то такое, о чем она не думает, потому что мысли у нее спутанные и сбивчивые, — и в содержимом сумки появится нужда. Блюкоут-скул никогда не запирается, и, когда она выходит на свое обычное место перед классом, расшатанные половицы пружинят и двигаются под ногами; она опускается на колени, отдирает доски ногтями, всхлипнув от облегчения при виде открывшегося ей тайника.

Досудебное разбирательство длится три дня, и все это время Робин Дюрран хранит молчание. Джордж обращается к коронеру и к суду, рассказывает, как Кэт собиралась уехать с ним, как она любила его, и по какой бы причине она ни оказалась тем утром на лугу, но уж точно не ради любовного свидания с Робином Дюрраном, как предполагает полиция. В этом он твердо уверен и стоит на своем, но одна только Эстер знает, что он прав и нисколько не ослеплен любовью. Она внимательно смотрит на него; когда он стоит и плачет, не смущаясь своих слез и не в силах сдержать их, Эстер чувствует, как у нее разрывается сердце. Слова так и просятся на язык, однако она не произносит их. «Я знаю, зачем она была там! Я знаю, что делал Робин Дюрран!» Но она не может заговорить. Не может рассказать правду. Так же верно, как если бы на него наложили заклятие, ее язык молча и неподвижно лежит за зубами. Язык ее оцепенел и помертвел, как и она сама. Ухажер Кэт кажется ей красивым. Сильным и прямодушным. Он говорит о Кэт с такой страстной любовью, что Эстер ощущает укол совершенно неуместной зависти. Как же, наверное, было радостно планировать побег с таким человеком, как Джордж Хобсон. Хотя планы Кэт рухнули. Их нарушили чудовищно и безвозвратно. «Наверное, она в ярости», — думает Эстер. Она закрывает глаза, захваченная этой мыслью. Где бы ни была сейчас Кэт, она должна быть в ярости.

Когда начинают поносить Кэт, слова требует миссис Белл и вступается за девушку. Она тоже отрицает, что Кэт могла увлечься Робином Дюрраном, и намекает, что теософ, должно быть, каким-то образом вынудил ее покинуть комнату, нашел способ отпереть дверь и заставил девушку отправиться на берег, потому что миссис Белл лично заперла дверь накануне вечером. Когда она не может дать этому разумного объяснения, судьи переглядываются, делают заметки, предполагают, что экономка чувствует себя виноватой, поскольку забыла запереть дверь, и вот теперь пытается скрыть свою ошибку. Эстер слышит все это и хранит молчание. Она думает об отмычке, которую сама дала Кэт, и хранит молчание. Она замирает, и глаза у нее не мигают на протяжении многих и многих минут, пока их не начинает жечь.

К свидетельской кафедре выходит Барретт Андерс, молочник, и говорит, что как раз ехал на своей телеге, свернув с Лондон-роуд на дорожку между изгородями, чтобы доставить молоко в деревню, и, подъезжая к мосту, увидел, как Робин Дюрран идет через луг к каналу с девушкой на руках, а та вся в крови; это он сбил убийцу с ног, а Джордж Хобсон, который в это время проходил по бечевнику, прыгнул в воду, чтобы вытащить девушку, хотя она явно уже была мертва и помочь ей было нельзя. Эстер старается отгородиться от этого, от невыносимой боли, которую, должно быть, ощутил Джордж Хобсон, увидев Кэт в воде, когда вокруг ее черных волос расплывалось красное пятно, а хрупкие руки тянулись вниз. Кэт с разбитым острым личиком. Эти мысли ранят Эстер, как удары хлыста.

— Я опоздал на какие-то минуты, я мог бы ее спасти, — стонет Джордж, лицо его пусто, искажено горем. — На какие-то минуты.

Робина Дюррана обвиняют в умышленном убийстве и передают дело на рассмотрение выездного суда присяжных Беркшира. Он никак не реагирует на вердикт. Он вообще ни на что не реагирует.

В воскресенье, после смерти Кэт, преподобный Альберт Кэннинг, как обычно, произносит проповедь в битком набитой церкви, гудящей от сдержанного волнения, недозволенного, непочтительного волнения, которое паства не может не ощущать, но не может скрыть. Все пришли посмотреть на Кэннингов, которые все лето привечали убийцу, которые проворонили свою горничную, которые оказались в центре самого грандиозного скандала, когда-либо случавшегося в их приходе. Эстер сидит в переднем ряду, как и всегда, прямая; спина окаменела, кожа горит. Приглушенный гул вокруг нарастает, жжет сзади шею, поднимается, угрожая накрыть с головой. Альберт не упоминает Кэт в проповеди. Эстер в смятении ждет его слов, а он не упоминает. Он повторяет проповедь трех— или четырехнедельной давности на тему материального богатства, глядя в дальний конец церкви, как будто мысли его за миллион миль отсюда; слова падают как дрова. Твердые, сухие, мертвые. Как будто он больше не верит ни в одно из них. Дома он сидит в гостиной, ни разу не спросив, где его дневник, где кожаная сумка или бинокль. Он ни разу не упоминает об этом, и Эстер тоже. Ее Альберта больше нет, вместо него в доме живет вялый, холодный человек — тень человека, — и он почти не разговаривает, почти не ест, только выходит по церковным делам; она его не знает — это пузырь, лжец. Эстер наблюдает за ним, полная страха. Она боится его, боится того, что сделала, чтобы его спасти — подменыша, оставленного эльфами, чужака. И возможно, возможно, он и есть настоящий убийца.

Среда, 15 октября 1911 года

Уважаемый сэр!

Почему Вы не отвечаете на мои письма? Я не знаю, с кем еще мне поговорить, а мне нужно высказаться, иначе сойду с ума. Обычно я все писала сестре, между нами не было тайн, однако теперь я знаю нечто такое, о чем не могу писать даже ей, потому пишу Вам. Почему Вы молчите? Если я не ошиблась, то почему же Вы храните молчание? Кажется, я догадываюсь о причине. Чтобы сохранить Вашу тайну — тайну элементалей и фотографий, которые Вы опубликовали. Чтобы сохранить за собой ту нишу в истории, которую Вы создали для себя, не важно, какой ценой. В каком скорбном мире мы живем, если дурная слава лжеца страшнее славы убийцы. Неужели Вы действительно думаете, что выбрали меньший грех из двух, чтобы понести наказание?

Я нашла Вашу сумку, которая была возвращена в дом. Я нашла все, что в ней было, и еще бинокль Альберта. Я знаю Вашу тайну. Тайну, ради которой Вы готовы идти в тюрьму. Но готовы ли Вы умереть за нее? Ведь Вас могут повесить! И какая будет польза от Вашей репутации теософа, когда Вы лишитесь имени человека? Неужели Ваше драгоценное Общество оставит Вас в своих рядах после того, как Вас признают убийцей? Сомневаюсь. Сомневаюсь. Так зачем же упорствовать в молчании? К чему это приведет? Приближается день суда. Времени осталось мало. Если Вас повесят, что тогда? Неужели этого Вы хотите, неужели думаете, что даже если ваша жизнь сейчас оборвется, то имя будет жить вечно? Что Вы навеки останетесь теософом, который добыл доказательства существования эльфов? Вот что я Вам на это скажу: они не стоят того. Уже и так нашлись люди, которые опровергают Ваши доказательства, а дальше их число будет только расти. Вас забудут, как и Вашу работу. Скажите правду, начните все сначала! Ваш отец скорее предпочтет, чтобы его сын оказался неудачливым теософом, даже мошенником, чем убийцей, в этом я убеждена.

В какой-то момент я поверила в Ваше благородство, поверила, что Вы пожертвовали собой ради Альберта. Однако это глупое предположение. С чего бы Вам так поступать? Все, что Вы делали, Вы делали лишь для себя, с того самого момента, как только появились в моем доме и перевернули все с ног на голову. Господи, зачем Вы вообще появились! Как бы я хотела, чтобы этого никогда не случилось, чтобы Кэт была жива, даже если бы и сбежала с Джорджем. Между прочим, знаете ли Вы, что она моя кузина? Она написала мне об этом в письме, которое я должна была найти после ее исчезновения. Наверное, еще недавно я не поверила бы в то, что мой дядя мог зачать ребенка с одной из служанок, а потом отправить этого ребенка ко мне в дом, не предупредив меня. Теперь же я понимаю, что мужчины способны сделать что угодно, если это отвечает их интересам. Они сделают что угодно.

Я уверена, что беременна. Симптомы становятся все более и более явными. Мне кажется, я должна сообщить Вам об этом, хотя и понятия не имею, нужна ли Вам эта новость. Произведет ли она на Вас хоть какое-то впечатление. Сама же я совершенно выбита из колеи смятением, радостью и сомнением. Да, радостью — неужели в этом доме еще может поселиться радость? Снова? Радость, смех или веселье. Все, что я хотела, — ребенок, и вот теперь я понимаю, насколько верна поговорка, что мы должны быть осторожны в своих желаниях. Альберт похож на призрака. От него леденеет весь дом. От него леденею я. От своего мужа. Я не говорила ему о ребенке. Как я могу? Хотя скоро он сам увидит. И что тогда? Меня тоже сотрут с лица земли? Это будет конец и для меня? Так не может продолжаться, мы не можем так продолжать. Что-то необходимо изменить. Правда должна выйти наружу. Я не могу нести эту ношу в одиночку, она слишком тяжела. Я чувствую, как ее тяжесть день за днем ломает меня. Я спрятала все вещи, какие нашла в то зловещее утро. Они остались, и они хранят свою историю. Правда ждет, чтобы Вы объявили ее, мистер Дюрран. Если Вы заговорите, я Вам помогу. Клянусь. Я расскажу всем о своей роли в этом деле, о роли Альберта, и я понесу положенное наказание. Возможно, ко мне проявят милосердие, узнав, что я действовала из страха и из любви к мужу. Возможно, не проявят. Но что тогда будет с ребенком? Что случится с ним? Я не знаю, как мне быть. Помогите мне.