Обладать - Антония Байетт

Земное вещество от исторженья

Вовне, куда и ум ступить не может,

Где в пустоте Отчаянье и Ужас

Лишь грезятся.

Но кто ж тогда мечтой

Смущает нас, кто волю ослабляет

И заглянуть велит в миры иные?

Не сестры ль Страха, изгнанные Богом,

Из воздуха проникли в сновиденья?

Чины выходят Ангелов из Врат,

В серебряных и золотых уборах:

Сиянья, Силы, Власти и Престолы, —

Они, мечты проворней, суть орудья

Его Закона, Милости Его.

Но кто ж тогда, непрям в своих скитаньях,

В мгновенье ока собственным капризом

То взмоет вверх по лестнице воздушной,

То в сладострастном ужасе опять

В расселину нырнёт меж тучей грозной

И облаком пресветлым? Кто же те,

Чьи слишком мягки руки, чтобы цепью

Закона укрощать моря и земли,

Огонь и лёд, и плоть, и кровь, и время?

Когда Амур с Психеею возлёг,

Завистницы сказали: ей супругом

Чудовищного змея день явил бы.

Объятая соблазном любопытства,

Зажгла она свечу, и капнул воск

На чресла его дивные, и в гневе

Он жгучем поднялся от сна и скрылся.

Но дайте Силе женщиною стать,

И Сила пострадает. Все мужчины

Взор прячут от Горгоны змеевласой!

Кто шесть собачьих глав оплачет Скиллы,

Прекрасна и таинственна как ночь

Была Гекаты дочь, любима богом

Морским, и что ж – теперь одна, в пещере,

Терзает мореходов и стенает…

Кто Гидру пожалеет убиенну?

Или сирену, что поёт столь сладко,

Но в воске уши скроют мореходы

И незнакомо им её страданье

О том, что в песне страсть её жива лишь,

А поцелуем смертного погубит…

Крылатою как ветер Сфинкс была,

Что телом лев, лицом и грудью – дева,

И на горе пред Фивами смеялась,

Искусную загадку задавая

Глупцам, не знавшим, что от Тайны ключ

Так прост – то Человек, нагой и бренный.

Когда ж себя назвал Эдип в отгадку,

Он стал своей допытчицы сильнее,

И в пропасти нашла она погибель,

Из властелинши ставши жертвой Рока.

Кто ж фея Мелюзина такова?

Кто родичи её – Эхидны ль дети

Чешуйчатые, злые, – иль созданья

Добрее, что витают в свете сна,

Прелестные как Тайна; то дриады,

Иль Дамы Белые, чей вид изменчив,

Подобные улыбкам облаков,

Сулящие дары; небес и моря

Предивные чудовища влекутся

На зов людской тоски, не чинят бед

И тают в свете трезвом, им погибель

Самим сулит влеченье к нашим стенам,

К мерцанью очага и к нашим душам…

Осмелюсь ли начать я мой рассказ?

Затрону ль волшебство и рок в сей песне,

В небезопасный, теневой предел

Помчась? О Мнемосина-титанида,

Дочь Геи и Урана, муз всех матерь,

Чьё обиталище не светлый храм,

А запертая черепа пещера,

Мне помоги! – О Память, что связуешь

Моё столь современное сознанье

С сознанием тех дней далёких, древних,

Когда ещё дремали все Истоки

Людского рода и когда созданий

Невидимых и видимых явленье

Не совершилось, – О Источник речи,

Дай мудрый мне язык и поведенье,

Чтоб, от камина отлетев во тьму —

Тьму внешнюю, суметь благополучно

Вернуться в христианское жилище!..

Книга первая

Заехал рыцарь в вересковый дол.

Был сзади ужас, впереди приволье.

Брёл потыкаясь конь, обрызган кровью,

Ретивость позабыв от безразличья

Хозяина, что бросил повода

Вдоль шеи в струях потных. День уж гаснул,

И расползались тени по низине,

Заглатывая вересника корни,

Укладываясь как тюленья кожа

В межхолмьях и у тёмного разлога,

Куда влеклись безвольно конь и рыцарь,

Косматый дол, что перед ним простерся

Огромно, ни тропы, ни даже знака

Не представлял ему, одно движенье

Пасущихся овец малоразумных.

Меж долом и меж Солнцем, верно, есть

Согласье тайно-дивное. Лишь Солнце

За облако сокроется, курчавый

Весь этот вереск (коего два вида —

Лиловый и чуть розовый) – тускнеет

И мнится скучной, грубою одёжей,

Облекшей торф, кремнистые прогалы —

Весь дол до самых гребней каменистых.

Но стоит Солнцу выглянуть с улыбкой,

Как мириады вспыхнут огоньков

От веточек, цветков и от зернинок

Слюды в камнях, что скрыты под водою

Янтарных луж средь торфа, – ожил дол,

Ответно улыбается. А после

Дождя взойдут живые струйки пара

И примутся резвиться и играть,

Как волны возле берега морского,

Иль как – пастух какой-нибудь сказал бы —

Как жеребята на муравнике, иль гуси

В воздушном гоне. Так разнообразен

И так един дол этот вересковый…

Но ехал он, ни вправо не глядел,

Ни влево, в тёмном облаке бесчестья.

Та ярость, с коей гнал большого вепря,

Была жива, но помнилось в тумане:

Рогатину занёс он – зверь отпрянул,

И злой удар достался Эмери,

Сородичу его и господину!..

Перед его усталыми глазами

Кровавая завеса билась, с ней

В мозгу стучало: голову сложить —

Вот средство от беды непоправимой!..

Меж голых двух утёсов конь ступил

На узкую тропинку, чьи откосы

Обглажены ветрами и одеты

В черничник, в можжевельник. Здесь по стенам

Вода сочилась, бурая от торфа

И чёрная от сажи травопала

Старинного. От поступи коня

Ссыпалась галька с тропки вниз куда-то.

От камня хладом веяло. Шёл путь

Всё уже и извилистей, наклонней.

Сколь времени спускался, он не ведал.

Но вот, сквозь крови пелену, усталость

Безмерную, он понял вдруг, что долго

Уж слышит звук воды, неверный, дальний,

Что, видно, долетал на крыльях ветра,

Как музыка, то громче, то слабее…

Потом он в гласе водном различил

Мелодию отчётливей, страннее —

Серебряные ноты заплетались

В воды продолговатое звучанье,

И было это вервие из звуков

Единым, серебристо-каменистым.

Всё дальше и всё ниже ехал рыцарь,

Теснее и влажнее стали стены,

Вот некий поворот, за ним прогал,

Как вкопаны они остановились —

Глазам их и ушам предстала тайна.

Подобье некой выемки внизу

Стены хранило водоём укромный,

Куда вода струёй спокойной сверху

Сбегала с выступца, она была

От пузырьков воздушных белой; в месте

Паденья, разбиваясь, походила

На тонкие стеклянные осколки;

Потом, чудесно вновь соединяясь,

Лежала мирно в чаше водоёма,

Храня свою упругость и дыханье,

Похожая на синий лёд в оправе

Пятнистой – чёрной и зелено-мшистой.

Средь чаши водоёмной был валун,

Возвышенный немного над водою.

В воде темнели смутно, шевелились

Растений перья от воздушных струек,

Взбегавших и слегка рябивших воду.

Валун был в изумрудную одежду

Из мха одет, но папоротник с мятой

На нём ещё росли, душисто, остро

Средь влаги пахли. С выступа вверху,

Откуда шла вода, сползала зелень

К земле, и здесь в ковёр живой единый

С лапчаткой, щитолистником сплеталась —

Тёмно-зелёный, с искрой аметиста.

На валуне сидела дева, пела

Сама себе, отчётливо, негромко.

И этот голос, ясный, золотой,

Свободно, без усилья изливался,

Без вздоха, без молчанья для раздумья,

Мелодией простой и бесконечной

И удивительной, как танец струек.

Как розы млечно-белые в конце

Дневного света в брошенной беседке

Всё осеняют собственным свеченьем,

Она бросала свет жемчужно мягкий

На всю свою окрестность. Облекала

Её из шёлка белая сорочка,

Что чуть волнилась от дыханья пенья,

Да поясок зелено-изумрудный.

Ступни с прожилкой голубой резвились

В воде и преломлялись в пару рыбок

Весёлых. Вот она их подняла,

И ей вода одела на лодыжки

Цепочки самоцветных крупных капель,

Не уступавших камешкам бесценным,

Сапфирам и опалам в ожерельи,

Обнявшем её шею беззаботно.

Её живые, пышные власы

Назвать златыми мало, ибо искры

Огня в них пробегали, как свеченье

От моря полунощного, и сумрак

Вкруг озаряли, и покуда песнь

Лилась, она слоновой кости гребнем

Чесала их, и будто прядь за прядью

Вплетались в звук воды и в песню эту,

И слышен в общей музыке ему

Её волос манящий тёплый шёпот,

И страстно захотел преодолеть он

Хотя б перстом пространство меж собою,

Кровавым, и волос стихией дивной,

Но лик её препятствовал.

Был лик

Спокойно-царствен, с сильными чертами,

Но, погружён в себя и в это пенье,

Лишён был выражения земного.

Едва глаза их встретились, как песня

Умолкла, и повисло вдруг молчанье,

Молчанье, победившее весь лепет

Воды и листьев ропот. В целом мире

Они вдвоём остались, без улыбки

Смотрели друг на друга, и без слова.