Когда уходит человек - Елена Катишонок

За Леонеллу дом спокоен: она никуда не уедет. После больницы ей больше не надо ходить на работу, да и вообще никуда: лифта как не было, так и нет, а ноги Леонеллу не слушаются. Каждый день приходит пожилая синеглазая медсестра, которую Леонелла упорно называет Лаймой, делает ей сосудорасширяющий укол, необходимые процедуры, затем пересаживает в кресло, придвигает его к открытому балкону и уверяет Роберту, что есть надежда, есть — инсульт инсульту рознь.

Соборная башня наконец построена. На верхушке уселся золотой петушок, дерзко сверкающий в закатных лучах солнца. Дом горд, что кусочек тени от башни падает и на него… по крайней мере, ему так хочется думать. Башня построена, но Лидия Павловна Краневская не уезжает — предстоят еще долгие реставрационные работы внутри собора. Когда же отделку закончили, имя Краневской Л. П. было вычеркнуто из списка награждаемых чьей-то властной рукой, и обладатель руки заявил во всеуслышание, что собор и башня есть наше собственное национальное достояние и хватит нам, дескать, оглядываться на Кремль — не те времена.

Времена наступили совсем другие. Строители башни не рассеялись по всей земле, как тогда, в древней легенде, да и башня стоит прочно, зато союз нерушимый республик свободных зашатался и стал разваливаться. Все это называлось не очень понятными словами национальное возрождение и украсилось знакомыми красно-бело-красными флагами.

Ранним осенним полднем симметричного 1991 года к дому подъехала машина. Высадив двоих пассажиров, машина не уехала, а осталась ждать, и водитель достал из «бардачка» роман модного писателя Пикуля.

Пассажиры, двое мужчин, стояли на тротуаре, негромко переговариваясь. Один из них, гладко выбритый и моложавый, с живым улыбчивым лицом, в расстегнутой куртке на клетчатой подкладке, с любопытством оглядывался по сторонам. Старший, на вид лет семидесяти, лысый, очень худой и загорелый, отчего на костистом лице особенно ярко белела маленькая бородка и усы, сунул руки в карманы длинного светлого пальто и негромко произнес:

— Асфальт; странно. Здесь была брусчатка.

— Как в Старом Городе? — отозвался младший. — Я же говорю, похоже на Вену. Этот дом, отец?

— Да. Пусть они договорят, не будем мешать.

Старик внимательно вглядывался в дом. Глаз непроизвольно соскальзывал на пустое пространство рядом, где — он помнил — стояло унылое желтое здание. Снесли?..

У крыльца дома № 21 беседовали две пожилые женщины. Одна, толстенькая, маленького роста, в тесном пальто и вязаной шапке, из-под которой торчали серые завитки, с интересом смотрела сквозь круглые очки на собеседницу, высокую и худую, в ватнике и теплом платке, которая говорила простуженным голосом:

— Она мне: «Шура, не вижу порадка!». Я и смотру — курут, прамо на окне.

И торжественно замолчала.

— А ты? — не выдержала толстенькая.

— А я и говору: убероте!..

Дом, в свою очередь, уставился пыльными окнами на приехавших, и легкое дуновение — как вздох — пролетело по коридору: господин Мартин! Господин Мартин приехал, с каким-то стариком…

Между тем старик, который был не кем иным, как господином Мартином Баумейстером, продолжал рассматривать дом. Кто из нас старик, ты или я? Широкое крыльцо расколото поперек. В трещине видны следы цемента, ничего не сумевшего сцементировать, и жесткие пучки пожелтевшей травы. В двери сохранилось только одно стекло — на месте второго была вставлена корявая фанера. Звонок не действовал, да и необходимости в нем не было: дверь распахнулась легко, как тумбочка в дешевой гостинице.

Он остановился у мутного зеркала и чуть наклонил голову, словно в приветственном кивке. Повернулся к доске, и, пока глаза скользили по фамилиям, в памяти легко всплывали лица старых жильцов: Нейде — Шихов — Гортынский — Ганич — Бергман — Стейнхернгляссер — Зильбер — Бурте — Эгле — Строд.

— Я извиняюсь, — вклинился из-за спины женский голос.

Господин Мартин обернулся. Сын подошел ближе, и оба вопросительно смотрели на женщину в вязаной шапке.

— Я извиняюсь, — повторила она, — вы, по крайности, к кому будете?

— Добрый день, — старик наклонил голову, молодой кивнул и улыбнулся. — Я хотел бы видеть Яна, дворника.

— А его нету давно, — был ответ.

— То есть как — «нету»? — опешил старик.

— Уехавши он. А я Клава, дворница; вы к кому же будете?

Конечно; старик давно на пенсии. Если мне восемьдесят пять, то ему… хорошо, если жив.

— Куда? — не удержался от вопроса, — адрес он вам оставил?

— Мне евоный адрес без надобности, — с достоинством ответила Клава, — знаю, по крайности, что в деревню он уехавши, к сыну. А я дворница.

Старик больше не слушал. Он легко прошел мимо Клавы, ступая так, чтобы не споткнуться на полу с выщербленной мозаикой, и толкнул дверь во двор. Каштан, некогда молоденький, вымахал в высокое дерево, достающее ветками — он поднял голову — до третьего этажа. Интересно, остался кто-нибудь из прежних жильцов?

— Папа, ты устал. Вернемся в гостиницу.

— Взгляни, — вместо ответа старик взял сына за локоть, — вон справа, на втором этаже — видишь? Мои окна, кухня и девичья. А кабинет и гостиная со столовой выходят на улицу.

Помолчал и кивнул:

— Ты прав, Крис. На сегодня хватит.

Хватит, конечно. Только два дня назад они спустились с самолетного трапа (то, что Swissair совершает рейсы в его родной город, только подстегнуло желание поехать), а вчера он показал сыну дом, где жил его дед, отец Мартина.

В Кайзервальде (он давно называется Лесопарком) было очень тихо и малолюдно. Когда съехали с асфальта и под колесами такси зашелестел гравий, Мартин на миг прикрыл глаза: сейчас. Сейчас покажется дом.

— Какой изысканный Stadtbezirk, — одобрительно заметил Кристофер. — Как это сказать?

— Район; раньше говорили — предместье.

— Я бы с удовольствием жил на этой вилле, — продолжал сын, — прекрасный стиль!

Старик кивнул шоферу. Машина остановилась.

— На этой вилле, — ответил Мартин, захлопнув дверцу, — жил твой дед. Здесь прошло мое детство.

Нет, голос не дрогнул — сел. Он прокашлялся и толкнул калитку.

Можно много лет — полвека — знать, что в родном доме живут чужие люди, и пытаться представить себе их лица, голоса и привычки, но всякий раз, закрывая глаза, все равно входишь в гостиную, где за белым роялем сидит крестный, в кресле отец вкусно затягивается сигарой, а крестная хлопочет над кофейником. Уже уплывая в сон, ты пробегаешь отцовский кабинет, где на стене висит портрет матери — ее настоящий облик почти стерся из памяти, и кажется, она всегда была только такой, как на этом портрете, хотя ты помнишь мягкий синий бархат платья, — спешишь по лестнице наверх, чтобы успеть нырнуть на чердак, где в груде смешного хлама непременно отыщется что-то интересное. То же самое повторилось сегодня, словно Ян, с его профессорской осанкой, должен был встретить его на крыльце, а за ним поспешила бы хлопотунья тетушка Лайма, как пятьдесят лет назад, когда ни в одном сне не мог бы привидеться кошмар с бельмастой парадной дверью и выщербленным полом, это что же надо было с ним делать…

Мартин сразу понял, что в особняке кто-то жил, но сейчас не живет никто: в доме был особый стылый, нежилой воздух. Кем бы ни был этот «кто-то», он облегчил Мартину возвращение, хотя бы и ценой пропавшего рояля, вместе с кожаными креслами.

— Какая сирень здесь… была, — сказал он, распахнув обе двери в сад. — Обрежь мне сигару, Крис.

— Папа, тебе не нужно курить.

— Поэтому я и прошу сигару. У шофера такие вонючие сигареты, что необходимо противоядие.

Он показал темноватое пятно на паркете:

— Там стоял рояль.

— Разве ты играешь?

— Нет; моя мать, я помню, любила играть. И крестный.

Помолчал и добавил:

— Элга чудесно музицировала.

Крис не помнил матери, но часто, особенно в детстве, просил рассказать о ней. Элги не стало так быстро, что Мартин не успел привыкнуть к ее новой роли и продолжал называть по имени, что сын и перенял.

От сигары закружилась голова. Не следовало курить, конечно; мальчик прав. На чердак, пожалуй, не хватит сил. Завтра; время есть.

По дороге в гостиницу он рассматривал город. Обилие разномастных киосков и мелких лавочек не удивляло, их и прежде было много; удивили скудость и однообразие товаров. Поменялись вывески, как и должны были поменяться за пятьдесят один год. Однако сильнее всего поразили человеческие лица — замкнутые, настороженные, зачастую откровенно враждебные, а также жалкий — и в то же время вызывающий — вид молоденьких проституток в гостинице. Он поймал себя на том, что избегает говорить с Кристофером по-немецки, и сын понял, не задавая вопросов. Но Боже, каким линялым и обшарпанным предстал Город! Он походил бы на дешевую выгоревшую открытку, если бы не яркие заграничные рекламы, которые в Швейцарии Мартин не замечал вовсе, в то время как здесь они резали глаз. Не латайте ветхую одежду новой тканью… Нет, не в этом источник раздражения, а просто разум отказывается принимать перемены. То же самое произошло в отцовском особняке, затем на Палисадной: хотелось застать, вопреки беспощадной логике времени, все как было: аромат отцовской сигары, фортепьянный аккорд, лицо Яна в окне привратницкой.