Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель

«Ча-ча-ча», — весело кричат музыканты.

Глава 5

Около часа ночи начинается шоу. Белые, чернокожие, цвета шоколада, девушки раздеваются. Позволяют себя раздевать. Раздеваются со всех сторон. Черноволосую раздевает блондинка. На блондинке короткий черный плащ. Она невероятно нежна к черной. Поцелуи. Объятия.

Когда черная остается совершенно голой, блондинка сбрасывает свой плащ и тоже оказывается голой. Они принимают позы, при которых женщины любят друг друга. Свет гаснет.

Это представление особенно возбуждает мужчин. И всех женщин. И не оказывает никакого воздействия только на одну: тетю Лиззи. Она считается лишь со следующим аттракционом. Это сцена в гареме, но весьма неожиданная. Три практически голых хорошо сложенных молодых парня крутятся вокруг одной голой женщины. У девушки в руках кнут, и она постоянно щелкает этим кнутом — очень резко — по мускулистым телам юношей. Лиззи пьет бокал за бокалом. Она приходит в возбуждение. Губы ее движутся. Крылья носа нервно раздуваются. Лиззи что-то говорит моему старику. Тот кивает официанту. Оба только и ждали конца номера, потом уходят. Вот они дошли до гардероба.

Лиззи тоже уже совсем пьяна. Оба проходят мимо меня практически вплотную. Я кланяюсь и говорю:

— Радостного праздника!

Но они не слышат и не видят меня. Мой отец окидывает всех вокруг значительным взглядом. Официанты прислуживают.

Певица подошла к микрофону. После первых тактов я знаю, какая прозвучит песня, и кричу:

— Плачу!

— Сию минуту, мсье.

У барменши очень много работы. Я кладу деньги на стойку и ухожу. Но иду не слишком быстро и слышу еще первые слова песни «Love is just a word…»[51]

На улице я вижу, как отъезжает «мерседес» отца. За рулем тетя Лиззи. Отец сидит рядом с ней. Лучше сказать, он лежит, прислонившись к ее плечу. Тетя Лиззи едет быстро. У меня лишь одно желание: забыться. Поспать. На такси я еду в гостиницу.

В гостинице принимаю четыре таблетки снотворного. Просыпаюсь уже в двенадцать часов пополудни двадцать пятого декабря.

Я остаюсь до восьмого января. Каждый день навещаю мать. И ни разу отца. Он тоже не дает о себе знать. С матерью я ежедневно кормлю галку, кошек, косулю и кроликов. Иногда поднимаюсь в ее замечательную комнату (если господин доктор Виллинг занят). Или прихожу к ней в первой половине дня, и мы смотрим, как самые разные птицы клюют земляные орехи. Я вижу и белочек. Они спрыгивают с веток растущего рядом дерева.

С Вереной перезваниваюсь редко. Она не может звонить открыто, я напрасно жду много дней, а когда она звонит, почти всегда связь настолько плоха, что едва можно что-либо разобрать. В канун Нового года уже ранним вечером я принимаю таблетки снотворного.

Восьмого января 1961 года, после обеда, я иду на виллу к отцу, чтобы попрощаться. Он дает мне старую книгу. Раннее издание «Принципа» Никколо Макиавелли.

— Для моего друга Лорда. И передай ему самый сердечный привет.

— Конечно, папа.

В зале стоит тетя Лиззи.

— Пусть у тебя все будет хорошо.

— У тебя тоже.

— Ты меня ненавидишь, правда?

— Всем сердцем.

— Тогда наконец и я хочу сказать правду. Я тоже, Оливер. Я тебя тоже.

— Ну что же, — говорю я, — взаимно?

Тедди Бенке уже сидит за рулем «мерседеса», чтобы отвезти меня в аэропорт. Я прошу его остановить машину у клиники. Моя мать наблюдает из своей комнаты за птицами на балконе. До нее не доходит, что я прощаюсь.

— Посмотри-ка, какая прелестная малиновка! Завтра ты опять принесешь мне земляных орехов?

— Я попрошу Тедди, чтобы он принес их тебе, мама.

— Как Тедди?

— Я улетаю в Германию.

— Ах, так, тогда конечно. Но ты не должен обременять заботами Тедди. Я попрошу доктора Виллинга…

Это восьмое января 1961 года. Прекрасный день: ясный, холодный, морозно звенящий.

Мы летим в солнечном сиянии над заснеженной страной. Я вынимаю Макиавелли, листаю страницу за страницей, проверяю страницу за страницей. Я фиксирую все буквы, проколотые иголкой.

А. С. X. Г. Ф. Д. В. Б. Н. М. Ц. X. Е. Е. И. У. О.

Букв много. Во время полета я не успею записать их. Это ничего. Господин Лорд вернется из Санкт-Морица лишь через шесть дней. На этот раз я хочу перехватить все послание.

Когда мы приземляемся, я прошу Тедди регулярно приносить моей матери в клинику земляные орехи.

— Будет исполнено в лучшем виде, господин Оливер. Это было для вас ужасно.

— Ужасно? — спрашиваю я. — Для меня это прекрасное время.

Тедди Бенке безмолвно смотрит на меня.

— Что случилось, Тедди?

— Ах, — говорит он, — разве это не дерьмовый мир?

— Как же так? Это лучший из всех миров, читайте Лейбница.

— Примите мои сожаления.

— Чепуха. So long,[52] милый Тедди.

— Всего хорошего, господин Оливер.

Потом он опять хромает к конторе метеорологической службы, а я иду на паспортный контроль и к таможне, как всегда, под наблюдением. На этот раз меня досматривает не господин Коппенгофер, а другой служащий, и я стою в кабинке, в которой не стоял еще ни разу.

Пять часов.

Сейчас мать кормит своих зверушек.

Что делает Верена?

Она вернется только через шесть дней. Лишь через шесть дней…

Глава 6

В этот послеобеденный час во Франкфурте большими хлопьями идет сильный снег. Самое позднее через год моя мать окажется в сумасшедшем доме, если дело пойдет так и дальше, а именно так и будет.

Мой отец и тетя Лиззи станут тогда победителями. Все происходит быстрее, чем я думал.

Мне плохо.

Когда я трогаюсь в путь, делаю то, чего не делал никогда в жизни: левой рукой держу руль, а правой — бутылку с коньяком. Горлышко бутылки ударяется о мои зубы, и коньяк струится по подбородку. Кладу бутылку под сиденье.

Мне становится все хуже. Поэтому я сворачиваю с шоссе и еду вниз в заснеженный Нидервальд, вдоль Оэзерштрассе, к улице Брунненпфад. У меня нет ключей от «нашего» дома. Я хочу только взглянуть на него. Может быть, выпью еще немного, пока смотрю. Вот такой я сентиментальный идиот!

Окно с моей стороны открыто. Все сильнее и сильнее в машину проникает странный запах. Я не могу сказать какой, но отвратительный, пугающий.

Пугающий?

Я не знаю почему, но руки становятся влажными, когда я выезжаю на Брунненпфад. «Нашего» дома больше нет. Забора больше нет. Машинного сарая больше нет. В снегу лежат обуглившиеся руины, осколки стекла, стальные листы. Я вижу выгоревшую электропечь, то, что осталось от широкой тахты, душ из кухни — все погнутое, черное, разбитое. «Наш» дом сгорел. Теперь он — это обуглившиеся деревяшки, от которых так жутко пахнет.

Останавливаю машину и выхожу.

Вокруг никого не видно. Кричат вороны. Я медленно иду по уже не огороженному ничем земельному участку. Что-то трещит у меня под ногами: какая-то деталь от радиоприемника. Стою в снегу, уставившись на гору черных деревяшек, которая когда-то была домом, и снежные хлопья падают на меня и на мусор от пожарища. Так много хлопьев!

— Печально, печально, не правда ли, господин Мансфельд?

Я оборачиваюсь.

За мной стоит господин Лео, слуга, и сочувственно покачивает своим узким черепом. На нем теплое зимнее пальто и высокая черная шляпа.

Глава 7

— Откуда вы взялись?

— Наверху у заправки возле шоссе есть ресторан для туристов. Там я попил кофе и позволил себе подождать вас, пардон, пожалуйста.

— Откуда вы узнали, что я сегодня возвращаюсь назад?

— Ну, завтра начинаются занятия в школе, верно?

— А если бы я проехал мимо?

— Я попросил написать вашу фамилию на одном из этих больших черных щитов между трассами. И сделать на них пометку, если вы надумаете приехать на туристскую базу.

— Почему? И каким образом вы узнали о моих намерениях куда-либо ехать?

На это он лишь улыбается.

— Такой славный маленький домик… Такое несчастье… Это произошло во время праздников. В газетах пишут, преступники съели все консервы и выпили все спиртное. Потом они — то ли по случайности, то ли по злому умыслу, кто знает? — дом загорелся. Ужасно, правда?

— Ужасно для кого?

— Для вас, дорогой господин Мансфельд. И для мадам, пардон, пожалуйста.

— Если вы еще хоть одно слово…

Но он не дает себя перебивать:

— Подруга мадам, хозяйка дома, которая в настоящее время проживает в Америке, богата. Для нее эта потеря не страшна. Но мадам и вы — где же вы будете встречаться?

Я бью его кулаком. Господин Лео кубарем летит в снег. Из его носа идет кровь. Он держит у лица носовой платок, пока поднимается, и говорит так, что с трудом можно разобрать:

— Это будет стоить вам на две тысячи марок дороже, пардон, пожалуйста.