Лилея - Елена Чудинова

— Кого выглядываешь? — Катя принялась разбавлять из фаянсового кувшина принесенный служанкою кипяток.

— Просто так. И не понимают вить, сколь щасливы.

— Щастье всегда таково, его видишь издалёка. Сразу человек понимает лишь горе да муку.

Нечто в голосе подруги встревожило Елену, и она пригляделась к той пристальнее. И сей взгляд ее встревожил. Под черными глазами Кати легли тени, и глаза и волоса, казалось, утратили всегдашний живой блеск свой, лицо осунулось и подурнело.

— Эй, Катька! Ты не больна часом?

— Больна не один час, но при том вполне здорова. Иди лучше, оболью покуда вода горяча. Мыло лавандовое, что в лавке брали, должно быть хорошее. Я вообще слыхала, что у здешних мыловары отменные.

— Слушай, ты мне тень на плетень-то не наводи, — Нелли тем не менее подставила голову под щедрый горячий ливень — не без наслаждения. — Чего с тобою делается?

— Да ничего со мной такого. Да не брызгайся ты, как кутенок, вишь, лужа на полу! — Катя принялась заворачивать рукава повыше. Чуть ниже локтя на округлой ее руке зиял свежий ожог, еле затянувшийся коростою.

— Обо что это ты так?

— О головешку из костра. Неделю назад.

Нелли решительно набросила на волосы чистую простыню.

— Ерунду ты какую-то говоришь, не пойму зачем. Головешкою в таком месте надо слишком уж умудриться обжечься.

— Эка мудрость, вынула за остывший край да ткнула.

— Ты чего, сама себя обожгла? Катька?!

— Ну, сама, — Катя принялась сердито намыливать собственные локоны.

— С каких пирогов? Ты лучше сразу говори, я вить не отстану.

— Хорошее средство. Некоторые и монахи оным, я слыхала, не брезгуют на крайний случай. Ежели мысль-то воспарит в мечтаньях куда не надо, самое лучшее лекарство. Как глаза на лоб от боли полезут, мигом забудешь про зряшное.

— Вот оно что. — Нелли простояла сколько-то времени молча, наблюдая, как кудрявые волоса подруги, намокая, делаются прямыми. Затем воротилась к окну, отдавая дань новой своей привычке — по десять раз убеждаться, что Роман никуда не делся. Быть может, в России, дома, сие потихоньку пройдет. Через улицу, в окне маленькой кофейни видно было, что мальчик продолжает лакомиться сладким вареным тестом под названьем пуддинг. Только после она вновь подошла к подруге. — Значит не прошло у тебя… С Иеремией?

— Дитя ты малое, — Катя в свой черед укуталась в мягкое небеленое полотно. — Страсть все одно, что сорняк — крепко в сердце врастает, цепко держит. Ничего нету под луной необоримей любовной страсти.

— Но вить ты не поддашься? — спросила Нелли почти шепотом.

— Скорей горло себе перережу! — жестко ответила цыганка. — Слишком большие вещи на кону, нельзя проиграть.

— Нет, знаешь, не затем мы живы воротились от санкюлотов, чтоб ты сама себе горло резала. Дитя я иль нет, а я тебе вот что скажу, Катька. Ты сама сорняк сей поливаешь. Раньше по-другому нельзя было, иных печалей хватало, а теперь надобно с этим кончать.

— И как же мне прикажешь сие сладить? — Катя со злостью сушила волоса, нещадно их теребя. — Что-то я в толк не возьму.

— Не зря народ говорит — с глаз долой, из сердца вон, — ответила Нелли твердо. — Расставаться пора.

— Выходит тогда — и с тобою тоже.

— Выходит, Катька.

— Слушай, не могу я так, — теперь цыганка взволнованно ходила по не слишком просторной горнице. — С отцом ты только-только рассталась, а уж без Парашки теперь будешь — ровно пустой рукав. Не могу я тебя нынче бросить. Хоть до датчан провожу, а то до Питера.

— Да брось ты с глупостями, я дело говорю! — возмутилась Нелли. — В зеркало на себя глянь лучше, сколько тебе годов, нешто сорок?! Почернела вся. Очень мне нужно, чтоб ты на моих глазах изводилась. А я тебе еще скажу, теперь хуже будет. Санкюлоты-то они того, отвлекают от страстей чем-то не хуже горящей головешки. Нешто не так?

— Так, — вынужденно согласилась Катя.

— Ну а прочее — гиль! — Нелли взяла подругу за обеи руки. — Катька, надобно было мне в лихую сторонку ехать, я позвала, ты услыхала. В этом дружба, а не в том, чтоб слезы в обнимку лить. Да, тяжко мне теперь будет без Парашки да без батюшки, а в дому еще и без Филиппа втрое тяжелей. Но сие мое горе, мне его переживать. Я слажу. Все одно расстаться нам скоро, не так уж важно для меня, теперь либо через месяц. А против тебя нонче каждый день играть будет, на судне то посередь моря от любви мало мест прятаться. Я права, ты знаешь, что я права. Давай расставаться здесь.

— Даже не спросишь, могу ль я отсюда по своим-то делам добираться? — Катя улыбнулась с тенью прежнего задора.

— А то я тебя не знаю, — рассмеялась Нелли. — Аль вправду станешь мне голову морочить, что не найдется в большом порту такого кабачка, где б для тебя задней дверцы не отворилось?

— Найдется, — Катя сверкнула белыми зубами, хорошея на глазах. — Подружка моя любимая, давай прощаться.

Стоя у низкого оконца, Нелли наблюдала за немудреными сборами Кати.

— Уж сама простишься с отцом-то Модестом, — Катя подошла к ней. — А Ерёме скажешь… Нет, не говори ничего, он все и так поймет. Так и ему легче. Экие право, ребятишки смешные: куда в них только лезет?

Видно было, что на блюде перед Романом осталось только ломтя два пуддинга с вареньем, это от здоровой-то ковриги!

— Это коли сладко, — заметила Катя. — Попробуй им репы дать либо каши — с двух ложек сыты и добавки не просят. — Ты за ним приглядывай, касатка, за братом. Масть у него непростая.

— В каком сие смысле? — спросила Нелли без особого интереса. Вовсе ей не хотелось о том слушать.

— Кёровый король будет по всем приметам, как вырастет. Только гадать на него как на кёрового — пустое дело! Ничего не узнаешь, с толку собъешься. Потому как никакой он взаправду не кёровый. Пиковый он.

— Будет у меня время о нем подумать, Катька. Не тревожься за меня.

— Ну, спаси Господь. — Катя крепко обняла подругу. — Прощай навек, касатка, в детях повстречаемся!

ГЛАВА XLIII

Катя, закинув на спину небольшой узелок, исчезла в дверях. Через мгновенье юбка ее, покуда еще вовсе не цыганская, темной бретонской домотканины, колыхнулась над тротуаром. Вот уж свернула она в проулок за зеленной лавкою.

Борясь с мучительным стесненьем в груди, Нелли опустилась на неудобную табуретку перед трюмо, зеркало в коем было изрядно неровным. А все ж зеркало, да и расчесывать волоса куда как приятней новенькою серебряной щеткой, а не домодельным деревянным гребешком.

Нет, ничего, все верно они решили. Только легче б было, право слово, заране знать. Вот ведь Катька, терепела-таилась, покуда край не пришел. С другой стороны поглядеть, могла б она и раньше понять, что с Катериной неладно, что не так легко ей запретить себе сердечное чувство. Ну да, будь вокруг поменьше войны, больше б и у ней было времени примечать страданья подруг!

Вконец спутавшись в том, виновата ли перед Катей, Нелли обрадовалась появленью сытого и весьма довольного жизнью брата.

— Сюда шли без толку, — заявил Роман. — Покуда штормило, без толку было и подступаться к морякам. А хотел бы я залезть на салинг.

— Куда залезть?

Разговор с Романом отвлекал от сердечной боли.

— Ну ты видала у мачты вроде как коленцы? Одно в другое втыкаются. А вокруг них площадки круглые. Ну да и корабль, надо сказать, не из больших. Может статься, мы хоть из Копенгагена на настоящем фрегате пойдем.

— Ну, это уж ты не у меня спрашивай, а у отца Модеста.

— Так его нету.

— Ну, ты же знаешь, Роман, отец Модест не станет с борта сходить.

Нелли выглянула вновь в окошко: священник пробирался к гостиннице по узкому тротуару.

— Господи, неужто еще что-нибудь случилось?

Вид отца Модеста, однако же, развеял ее опасения: коли что и случилось, так едва ли плохое. Редко доводилось ей наблюдать в благородном его лице столь безмятежную радость.

— Помнишь, яхта входила в порт с нами вместе? — спросил он. — Не напрасно я обратил к ней свое внимание. Верно, Господь услышал мои молитвы. Нужды нет, капитану Кергареку верю я как себе самому, но вот доверять драгоценный груз наш недостойному наемному кораблю мне никак не хотелось. А теперь и не придется. Яхта «Ифигения» принадлежит одному человеку, что живет в России, но служит Воинству. Ныне она и следует по орденским дела, а экипаж ее на самом деле — наши братья-монахи. Представить ты не можешь себе, сколь рад я увидать своих здесь, на брегу Альбиона! Сейчас уж они на борту «Розы Бреста», воротимся вместе и тогда перенесем мощи. Ты вить, я чаю, хотела бы попрощаться с доблестными бретонцами?

— Стало быть мы в Копенгаген на яхте пойдем? — в некотором неудовольствии вмешался Роман.

— А на яхте и лучше осваивать начала морской науки, — отец Модест спрятал улыбку в манжете. — Только пойдем мы не в Копенгаген, друг мой.