Том 7. Это было - Иван Шмелев

Трудней положение молодых писателей за границей. Для них – оторванность от родины, от родной речи, от запахов и звуков русских – огромная утрата. Да и условия работы тяжки.

О писателях в России? Я мало знаком с их книгами, отталкивает меня дикое начертание, убивающее образ. Отталкивает и грубость. Есть дарования, но условия выработки там тяжки. Творчеству поставлены всяческие препоны. И вполне понятны и узость, и обмеление, и нарочитость, которые видишь и слышишь в той литературе.

Огрубевший быт, животность, серость – особенно чувствуются, претит от них. Сдавленные колодками литераторы отводят душу в иной свободе, незапретной, в терпком изображении дурной плоти, и словесная дерзость писания, отсутствие чувства меры до похабства – буерачность речи, во мне вызывают отвращение. Это не «кровь играет», а отсутствие чистой крови, свободного дыхания. Погоня за народным говором, нарочитый провинциализм языка, нечуяние его духа, как будто пишут нерусские. При всех недостатках тамошняя литература имеет известное значение – карикатуры на искореженность русской жизни.

(Своими путями. 1925. № 8–9. С. 9)

<Юбилей А. И. Филиппова. Приветствие>

Многоуважаемый Александр Иванович, Задушевно приветствую Вас с двадцатипятилетием Вашей горячей, честной и неутомимой работы русского журналиста-патриота. Создание Вами в Париже русской газеты, пробившей себе дорогу к русскому читателю, указавшей в общем основные цели-вехи, к коим должна стремиться русская сила, живущая невольно за рубежом России, – создание это обязано Вашей удивительной энергии, Вашей вере в русскую силу, в живую русскую волю.

Будьте здоровы, бодры, неустанны. Жму душевно Вам руку из далекого Капбретона.

(Русское время. 1925. 4 нояб. № 123. С. 3)

Кощунство

«Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы?»

Время безбожное и бесчеловечное, во всех смыслах: от иконоборчества до презрения к человеку, несмотря на пышные вывески. Но – стыда ли еще остатки или привычка к костюму, – что-то не позволяет оголиться. Еще не вычеркнуты законы о святотатстве и кощунстве. Святой Чаши, конечно, не признают, но из каких-то соображений за плевок в Чашу, пожалуй, покарают. Двуличие или – как угодно… – но чего-то еще стесняются. И вдруг, прорвутся и выкинут такое, что… Всемирно, национально выкинут, – и никакие «лиги» не воспрепятствуют. Ибо нет еще Лиги «защиты святого в человеке». Выкинут – и, на оценку честных людей, одним-то жестом все свое гордое зачеркнут, одной-то каплей всю свою светлоту измажут.

Помнится мне из детства: был у нас во дворе негодяй, Ленькой звали, – у бабушки жил-кормился. Выла от него старуха. Какие только гадости ни выкидывал. То, вперед похлебавши, во щи ей давленого клопа пустит, то лестовку псу на морду накрутит, а раз, помню, в лампадку, фотогену налил. Зажгла бабушка лампадку, – пламя до потолка, насилу потушили. Всем двором Леньку драли, сапожник шпандырь принес, не выбили из него беса: попал Ленька на Хитров рынок. Но дальше лампадки не осилил. Подучал его студент ветеринарный: – «стащи-ка ты у бабки икону самую чтимую, в лучину на самовар пусти, а потом и скажешь – чуда-то вон не вышло! – а бабка Бога-то с чайком выпьет!» – но Ленька не одолел, страшился.

В наше время «Леньки» страшиться перестали, ходят не в обносках, а во фраках и лаковых штиблетах, и не лупоглазые вовсе Леньки, а самые ясноглазые и «европейцы»! Есть и такие, что гордо именуют себя миссионерами культуры, оплотом европейским – от Востока. Странная эта вещь – свобода! Оглушает. Только-только успели самоопределиться, облечься в государственную форму самой последней марки, – схватились за удавку. Всем давимым это хорошо известно. Народные меньшинства – школу, язык, церковь – дави удавкой! Игра в великодержавность или – раба повадка? Меня давили-я теперь в кулаки махаю! «Младая кровь играет»? Неблагородно, некультурно, но могут и исправиться, пожалуй: вино проспится – и все забудут.

Но есть жесты, какие исправить невозможно, как нельзя вернуть девства. Бывают акты, вскрывающие такой гнойничок духа, что как ни душись – гнилье доносит. И все благородное – насмарку. Бывает это в жизни людей, бывает и с народом. Вдруг проявит такое и так динамитно-звучно, что века протекут, а в истории акт остался – для честных людей и благородных наций.

Вот уже другой год мир телеграфно оповещают, как в Варшаве глумятся над православным собором, русским: ломают, взрывают, распыляют. И собор – уже не Дом Божий, где предносилась Св. Чаша, а образ угнетения народа! И его – таранят. Все забыто: Христово Слово, великие идеалы, божеское в человеке, святыни человека. Другой год таранят всенародно.

Редкое зрелище – на всю христианскую Европу.

Ломали – не сломали. Динамитом рвали – не взорвали. Особенные машины заказали – тараны святотатства и кощунства. Не растаранили. Мину взорвали – не сорвали: стоят стены. Позор длится. Теперь решили: «стрижиные гнезда» пробуравить, заложить дробящие патроны – рвать кусками. Долго еще читать будем, как нация себя динамитно аттестует.

И уже сокрушения читаем. Сознали, что нельзя так… грубо. Глумиться над святыней? Нет: действовать так небрежно, взрывать вслепую. «Уники» взорвали! Четыре колонны из оникса, неповторимых. Конечно, неповторимых. Только России по силе было: создать неповторимые колонны, привезти из Америки в Варшаву. Как неповторима созданная арабами «Альгамбра». Но ее не растаранили испанцы.

Не хватит силы у гордого народа. Хватило на кощунство, на тараны. Не хватит – на колонны. Надо было чуть поосторожней. Продать колонны – и все бы тараны окупились, и казне осталось. Так и пишут. Ихние газеты пишут. Практично, мудро. Но… в азарте, конечно, проглядели: себе в убыток. Но… творчество молодого государства, неопытность, горячность…

Что уж тут говорить много? Без нас сказали: тараны, взрывы. Глухие не услышат. Но вот что добавить надо.

В азарте мести – запоздалой мести – все забыто. Забыто, что та Россия развеяна по свету, лежит в могиле. Но грохот таранов слышит. Забыто, что светлые ее силы, что всегда стояли за освобождение народов, разметены по свету, но взрывы слышат. Забыто, что разбросаны по свету дети и внуки тех, что лет шестьдесят тому боролись в рядах восставших. И эти слышат. Забыты сотни тысяч русской молодежи, павшей за освобождение народов. Кости их тлеют близко, кости слышат! Все, все забыто. И вот когда лучшее русское, потерявшее родину, ищет по свету Бога, жмется к святому камню, ищет следов России, перед его глазами христиане – братья громят Дом Божий; таранят стены, стирают во прах святыню. И сокрушаются, что не продали колонны. Но можно продать кусками, пустить на вазы!..

Так вот, это. Это уже плевок в Св. Чашу. И сделано всемирно. Это тот самый жест, что вычеркивает все святое, – начало новоселья! Жест благородный, гордый? молитва к Небу?

Сердце народа знает: не будет счастья. Не благословением в жизнь вступили, а кощунством, плевком в Бога. Но есть Правда, живущая в сердце человека:

«Мне отмщение – и Аз воздам!»

Не будет счастья.

Ноябрь. 1925 г.

Париж

(Возрождение. 1925. 25 нояб. № 176. С. 2)

Забыть преступно!

Недавно мне пришлось услышать о наших инвалидах. Что они живы – это лишь случайность. Есть горсть людей, в которых бьется сердце, и эти люди собирают, просят. Но они бессильны: 5000 инвалидов! – безногих и безруких, ослепленных, отравленных, страдающих от ран, от голода, от бесприютства, безразличья. Мимо них проходят, не замечают. Разве их увидишь! Боль и горе жмутся по щелям. Разве услышишь со снеговых высот, на Шипке? из лесных ущелий Вышеграда? с малярийных местечек Греции? Да где их нет?! В Германии – в сквозных бараках, на православном кладбище Берлина, в Польше, в Турции, во Франции… Нужда во всем: от обуви, рубахи, хлеба, – до ноги, руки, лекарства. Не говоря о ласке, о состраданье. Эти потеряли все. Осталось одно – сознание, что за Россию это.

Можно ли их забыть?

Но есть, кто ничего не помнит. Богатые союзники – забыли. Победнее – кое-что дают.

Но мы-то забывать не смеем. Мы не смеем ждать, что кто-то даст, прикроет раны. Эти раны – наши. Каждый обязан помнить, на стене повесить приказ себе: не забывать о ранах! Многое забыто в жизни. Те – забыть не могут, что их забыли: их раны и увечья кричат бессрочно. Их одинокость, бездомность – всегда при них, итог служения за Россию. С 14 года бились. Наш долг сказать им: помним, вы – при нас!

В Париже 50 увечных, а мы не можем сделать им протезов, дать угла! Разве не позорно видеть старика, зимой, который дремлет где-нибудь в метро на лавке или в столовке, головою в руки, – коротая день? Его ночлежка Армии Спасения впускает к ночи, и старик уходит с 7 утра – бродить. И это – генерал. Ну, а не генералы?! Куча просьб, молений: дайте ногу!