У нас это невозможно - Синклер Льюис

Генерал Эммануил Кун был одним из корповских идеалистов.

Такие, как он, не одобряли убийства, вершившиеся при корповском режиме, но они старались убедить себя и других, что «это же революция, а во время революции всегда бывали кровопролития – и гораздо большие, чем у нас».

Их привлекала парадная сторона корпоизма: грандиозные демонстрации с красно-черными флагами, пышными, как грозовые тучи. Они гордились построенными корпо дорогамп, больницами, телестанциям, авиалиниями; их волновали процессии корповской молодежи, лица которой светились гордостью и верой в мифы о корповском героизме, о спартанской силе чистых юношей и девушек и о полубожественной власти всемилостивейшего отца – президента Уиндрипа. Они верили или, нее заставляли себя верить, что в лице Уиндрипа возродились добродетели Энди Джексона, Фаррагута и Джеба Стюарта, сменившие пошлый культ призовых боксеров – единственных героев 1935 года.

Эти идеалисты надеялись очень скоро положить конец жестокостям и продажности ответственных лиц. Им казалось, что рождается новое корповское искусство, что возникает корповская наука, серьезная и глубокая, свободная от традиционного снобизма старых университетов, сильная своей молодостью и еще более прекрасная в силу своей «целесообразности». Идеалисты были убеждены, что корпоизм – это монархизм со свободно избранным народным героем в качестве монарха; что это фашизм без алчных и эгоистичных вождей; свобода, сочетающаяся с порядком и дисциплиной; что это настоящая традиционная Америка, без ее расточительства и пустого провинциального фанфаронства.

Подобно всем религиозным фанатикам, они обладали блаженным даром слепоты и были глубоко убеждены (поскольку газеты, которые они читали, ничего об этом не говорили), что не было ни кровавой жестокости в судах и концлагерях, ни ограничений свободы слова и мысли. Они верили, что воздерживаются от критики корповского режима не потому, что она жестоко карается, а потому, что это было бы очень дурным тоном, все равно, что рассказывать непристойные анекдоты.

Все эти идеалисты были изумлены и потрясены сарасоновским переворотом не меньше самого Берзелиоса Уиндрипа.

Угрюмый военный министр Хэйк сердился на президента Сарасона за влияние, которым он пользовался в народе и особенно в войсках. Ли выслушивал его смеясь, но однажды он был настолько польщен похвалой, которую Хэйк воздавал его художественным спобностям, что согласился написать по его заказу песню. Впоследствии ее распевали миллионы; она с самой популярной из солдатских баллад, самопроизвольно созданных анонимными солдатскими бардами во время войны между Соединенными Штатами и Мексикой. Деятельный Хэйк, который не менее свято , чем Сарасон, верил в силу организованной рекламы, решил помочь самопроизвольному появлению таких патриотических народных баллад, обеспечив анонимного барда. Он умел предвидеть и «предвосхищать технику будущего» не хуже какого-нибудь автомобильного фабриканта.

Сарасон так же жаждал войны с Мексикой (или Абиссинией, Сиамом, Гренландией, или любой другой страной, лишь бы его любимые молодые художники могли написать его портрет в героической позе на фоне экзотического ландшафта), как и Хэйк; не только надеясь отвлечь внимание недовольных от того, что делается внутри страны, но также видя в войне возможность покрасоваться. В ответ на просьбу Хэйка он написал веселую песню завоевателей, хотя Соединенные Штаты в это время теоретически были еще с Мексикой в самых дружественных отношениях. Песня пелась на мотив «Мадемуазель из Армантьер». Если испанские слова в ней звучали и не совсем точно, миллионы вскоре поняли, что «Хабла у?» означает « Habla Usted?», то есть «Говорите ли вы?».

Сеньорита из Гваделупы,Скоро ночь,С бравым янки спорить глупо –Юбки прочь!Если падре нас вместе накроет,Он скандал нам ужасный устроит,Хинки, динки, хабла у?

Сеньорита из Монтерея,Я минитмен.Сеньорита, поскорееСдавайся в плен.Сеньорита, не надо смущаться,Ты в постели начнешь улыбаться,Хинки, динки, хабла у?

Сеньорита из Мацатлана,Иди сюда!Будешь ты говорить неустанно:Вот это да!Никогда ты меня не забудешьИ женой мексиканца не будешь,Хинки, динки, хабла у?

Если президент Сарасон и казался иногда легкомысленным то это ни в коей мере не относилось к его участию в научной подготовке войны, которое выражалось в устройстве репетиции хоров ММ, исполнявших его новую песню с великолепно заученной непосредственностью.

Его друг Гектор Макгоблин – теперешний государственный секретарь – заверял Сарасона, что эта мужественная песня – одно из его величайших творений. Хотя Макгоблин лично не принимал участия в необычных ночных развлечениях Сарасона, он находил их очень забавными и часто говорил Сарасону, что он единственный оригинальный творческий гений среди всей этой компании спесивых болванов, включая Хэйка.

– Берегитесь этого прохвоста Хэйка, Ли, – сказал Макгоблин. – Он честолюбец, форменная горилла и благочестивый пуританин, а этой тройной комбинации я очень боюсь. Солдаты его любят.

– Ерунда! Что они могут в нем видеть? Он просто аккуратный военный бухгалтер, – отмахнулся Сарасон.

В эту ночь у него была пирушка, на которой в качестве новинки, к негодованию его близких друзей, присутствовали девушки, исполнявшие весьма оригинальные танцы. Когда на следующее утро Хэйк стал ему выговаривать, Сарасон – у него с похмелья болела голова – бесцеремонно на него наорал. В следующую ночь, ровно через месяц после того, как Сарасон узурпировал власть, Хэйк устроил переворот.

На этот раз дело обошлось без мелодраматического кинжала в занесенной руке, хотя Хэйк, по традиции, пришел поздно ночью; фашисты, как и пьяницы, в основном функционируют ночью. Хэйк вошел с отрядом отборных штурмовиков в Белый дом, где президент Сарасон в лиловой шелковой пижаме развлекался в обществе своих друзей, застрелил Сарасона и большинство его приятелей и провозгласил себя президентом.

Гектор Макгоблин бежал на самолете на Кубу и оттуда еще дальше. В последний раз его видели в горах на острове Гаити; на нем была майка, грязные тиковые брюки и плетенные из травы сандалии. Он отрастил длинную рыжую бороду и жил – здоровый и счастливый – в маленькой хижине с миловидной туземкой занимаясь современной медициной и изучая древнюю магию.

Когда президентом стал Дьюи Хэйк, американские граждане почувствовали, что им уж совсем невмоготу и стали жалеть о добрых демократических либеральных временах Уиндрипа.

Уиндрип и Сарасон ничего не имели против веселья, против танцев на улице, поскольку их можно было облагать налогом. Хэйк принципиально был против подобных вещей. Будучи атеистом в вопросах теологии, в остальном он стоял на позициях строго ортодоксального христианства. Он первый заявил народу, что не видать им никаких 5 тысяч долларов в год, а что вместо этого «они пожнут плоды дисциплины и научного тоталитарного государства не в виде цифр на бумаге, а в виде неоценимых дивидендов народной Славы, Патриотизма и Могущества». Он изгнал из армии всех офицеров, не переносивших трудных походов и длительной жажды, и уволил всех уполномоченных, включая некоего Фрэнсиса Тэзброу, слишком легко и слишком очевидными средствами наживших большие состояния.

Он обращался со всей страной, как с хорошо управляемой плантацией, где рабов кормили лучше, чем раньше, где их меньше обманывали надсмотрщики и где они были так заняты, что времени у них хватало только на работу и на сон, и они почти не имели возможности впадать в расслабляющие пороки, вроде смеха, пения (кроме военных песен о победе над Мексикой), жалоб и размышлений. Во времена Хэйка в концентрационных лагерях пороли гораздо реже, поскольку минитменам было приказано не терять драгоценного времени на этот вид спорта, и вместо того, чтобы избивать мужчин, женщин и детей, утверждающих, что они не хотят быть рабами даже на самой лучшей плантации, просто, не говоря худого слова, их расстреливать.

Хэйк так сумел использовать духовенство – протестантское, католическое, еврейское и либерально-агностическое, – как и не снилось ни Уиндрипу, ни Сарасону. Наряду со многими священниками, которые, подобно мистеру Фоку и отцу Пирфайксу, подобно кардиналу Фаульхаберу и пастору НимЈллеру в Германии считали своим христианским долгом противиться порабощению и истязаниям своей паствы, было немало прославленных пастырей, главным образом в больших городах, чьи проповеди по понедельникам печатались в газетах, которым корпоизм дал возможность с большим шумом и выгодой исповедовать патриотизм. Их призванием было творить благое дело, очищая от грехов и примиряя с небом бедных храбрых юношей-воинов, и если не было войны, где они могли бы это делать, они не жалели сил, чтобы ее затеять.