Фирмамент - Михаил Савеличев

- Ах, чудо! - понял Фарелл. - Вы толкуете о чуде, о тех бреднях, что оказываются случайностью спасения из ничтожества малых сил, после которых оскопляют память - верное средство шизофрении!

- Фарелл, Фарелл, - горестно сказал собеседник, - вы еще один утомительный образчик обыденного язычества. Вы думаете о смысле жизни последние несколько минут и считаете, что вольны высказывать мнение о том, о чем другие думают столетиями. Вы окутаны пеленой мифа и не желаете даже узреть банальность инвектив шаткой посредственности человечества. Вы агностик. Вы труп, так что же вы удивляетесь своему пребыванию в склепе?!

- Я уже ничему не удивляюсь, - возразил Фарелл, - и я хочу вырваться из склепа. Но где он - этот мой путь? Здесь? В этом отстойнике кастрированных душ?

Скопцки не обиделся.

- Вы заблуждаетесь, коммандер, но ваше огромное достоинство - вы ищете. Вы ищете и вы можете найти то, что ищете. Вы существуете в ужасающей меня тьме, но вы понимаете, что это тьма. А для других тьма - свет их души, и представляете тогда, что есть черная половина убогой сущности червей преисподней? Вы думаете - все дело в тлене, в тех мертвых довесках, которые отсекаются?

- Разве не так?

- Ну кого сейчас интересует похоть? Размножение? Извращение?

- Меня.

- Оскопление - несложная операция. У всех есть часть плоти, с которой они могут расстаться. Как написано в книге, легендарные скопцы удаляли мужчинам яички, и это называлось "малой печатью". Человек, производивший операцию, перевязывал мошонку у основания, отрезал ее, прижигал рану или смазывал ее целебной мазью. Была и "большая", или "царская печать": отрезали сам пенис. Женщинам удаляли соски, груди или выступающие части гениталий. Каждого, кто становился членом общины, обучали особому поведению и преданиям, которые отделяли и защищали его от окружающего мира. Он давал обет хранить тайну и упражнялся в связанных с этим обетом "приемах". Чем больше отклонялась община от общепринятых норм, тем тщательнее она старалась скрыть свое отступничество. Но потом это стало неважно.

- Неужели все так примитивно просто? - разочаровался Фарелл, - Тогда это не самое страшное испытание.

- То были лишь забавы. Забавы с собственным телом, наследие древних традиций улучшения водянистой емкости душ. Архаизм и наивность. Мы практикуем более совершенное и радикальное средство. Оно вам должно понравиться.

- Почему мне?

- Потому что там уже не будет таинства смерти, коммандер. Там будете только вы наедине с самим собой - в вечности и пустоте. Подлинной вечности и подлинной пустоте.

Пожалуй, это можно было назвать главным залом. Или храмом, если скопцки вообще практиковали столь дремучую форму связи с высшими силами. Бездна вновь вырывала низкий потолок в светящуюся мглу потусторонних галлюцинаций, откуда в ответ на любое оформленное устрашение подсознания должен быть готов выглянуть целостный лик всеобъемлющего страха, целостность мрачной морды ночных кошмаров - провалов черноты, бесконечных отверстий разлагающейся Ойкумены, из которых прижигание войны выгоняет самые ужасные свои порождения. Пол пробивало ослепительными озерцами света, зернистость переливчивых спеклов, кишащих в очерченных границах подтаявшего металла, устремляла ввысь плотные колонны, чьи верхушки распадались множеством щупальц, переплетающихся в вязь непонятных письмен в ауре посмертного сна. Нечто отрывалось от раскаленных луж, мучительно вытягивалось, скручивалось и устремлялось по колонне смутной тенью еще одной загубленной души. Небеса-на-связи.

Ближе к середине зала, за линией озер и колонн пол вспучивался неопрятной громадой гранулированных света и тьмы - растрепанных катышков ослепительных солнц и холодными провалами вырванных змеиных глаз, липкими и холодными мазками цепляющимися за кожу лица. Почему-то было именно так свет прокладывал путь надежды, смутной и боязливой, тепловатой, но еще хранящей в глубине ледяные слои разочарований и амнезии, чтобы по неуверенным и вероятным траекториям вслед втискивался чудовищный обман тьмы, иного, границы, меона, без которого невозможно отличить первое среди ровных и серых будней целующей смерти.

Пожалуй, этом можно было назвать счастьем - вечной загадкой пустого слова, вылущенного смысла, пространства и времени, стоячей волны в ментальной Обитаемости, то ностальгической, то радостной, но всегда несуществующей, выдавленной из событий в мир лживых воспоминаний, откуда возвращались лишь страх и уверенность в бесполезности и бессмысленности изживания пустоты собственного существования, но перфоманс пресекания ее простотой ядов или лезвием горячей ванны отторгался еще большей фальшью дешевой трагедии и злой иронии.

- Мы оставляем человека наедине с собой - во тьме, в тишине и пустоте. Без чувств, без ошибок, без наслаждения, только на острие разума, в наркотической ломке мышления, для которого не нужны ни книги, ни учителя, потому что каждый - от малой силы до великого - обладает этим ненужным довеском к общему проклятию человеческой жизни.

- Они, должно быть, сходят с ума... - сказал Фарелл.

- Не думаю, - ответил скопцки. - Сумасшествие - наше обычное состояние в шизматрице Ойкумены, насильственный разрыв между внутренним и внешним, жизнь, наполненная неожиданностями, отягощенная инфантильностью и одиночеством. Мы забываем о смерти, и ее дыхание настолько пугает нас, что мы раскалываемся вдребезги, и даже гибель не соберет что-то нужное по ту сторону Крышки.

- По ту сторону Крышки никому и ничего от нас не нужно, - возразил Фарелл.

- Вы так уверены, коммандер? Спросите у зародыша - зачем он отращивает ноги и руки, и избавляется от жабр. Они нужны в мире страданий и мучений, как нужны душа и совесть где-то еще дальше. Там, за горизонтом...

Они миновали колонны и подошли к возвышению. Словно чувствуя их приближение свет уступал место непроглядной тьме, а на антрацитовых, твердеющих боках стали появляться отблески огня, прочерчивая низкие ступеньки ввысь пирамиды.

- Для вас не будет затруднительно снять маску, Фарелл?

- Зачем?

- Лицо. Мне хотелось бы увидеть ваше лицо. Лицо человека в эпоху анонимности - редкое и поучительное зрелище. Нельзя понять и оценить человека, не увидевши его лица. Нельзя иметь реальное отношение к человеку, лицо которого закрыто. Согласитесь, коммандер, лицо - совершенно особенная "часть" тела, как-то особенно значащая, как-то своеобразно существенная для всего человека. В лице наиболее выражен человек. Скопцки обвиняются в том, что они лишают человека человеческого. Забавно! Мы все ходим в масках, мы куклы одного театра, марионетки для марионеток, одиночки среди одиночек. Так не милосерднее каждому дать этот шанс - посмотреть хотя бы на самого себя?